Любить, чтобы ненавидеть
Шрифт:
После работы Катя позвонила отцу, с трудом разыскав его в театре по трем телефонам, и повинилась:
— Пап, не станешь меня ругать?
— За что, Катенок?
— Понимаешь, мне пришлось пригласить на завтра и мою цербершу, и даже самого шефа. Иначе я не смогла бы отпроситься.
— Что за варварский режим! — возмутился отец. — Работаешь как проклятая и не можешь даже в кои-то веки отпроситься на спектакль?
— Не совсем так. Дело в том, что буквально на прошлой неделе я взяла три дня отгулов за переработку и теперь снова… Ну, понимаешь, просто не очень удобно. Поэтому пришлось схитрить и от твоего имени пригласить.
— И правильно сделала. Пусть просвещаются. Мне не за что тебя ругать. После спектакля зайдите с мамой, я соскучился по тебе. Целую, Катенок. До завтра. Я побежал, мне еще две сцены нужно прогнать…
Народу в пятницу в зал набилось много — как же, артист Елагин посягнул на святая святых, на режиссуру!
Спектакль шел ровно, выверенно. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: пьеса Ростана относится к числу тех драматических произведений, которые актеры и вообще люди театра называют самоигральными, то есть не требующими никаких режиссерских изысков. Блистательные стихи Ростана льются, кажется, сами по себе, смысл пьесы прост и импонирует любому зрителю — духовная, внутренняя красота человека выше, чем красота внешняя.
Виктор Елагин придумал для своего Сирано неожиданную краску: вместо того чтобы нарастить нос «гумиком», как испокон века делают актеры, он соорудил съемную насадку с заушниками, как у очков, и играл в таком виде во всех сценах. Но когда объяснялся в любви Роксане от имени Кристиана, насадка незаметно снималась, что по замыслу Елагина-режиссера должно было показывать, как прекрасен любящий человек.
Катя время от времени поглядывала на мать, ее настораживала напряженная поза и замкнутое лицо Елены Андреевны — не к добру, видимо, ей не нравится новая работа отца.
Обсуждение прошло бурно, но общий итог оказался положительным. Катя с матерью дождались, когда весь церемониал с поздравлениями и поцелуями завершился, и проследовали за Елагиным в его гримуборную. Он уселся перед зеркалом и стал снимать грим с лица.
— Ну что скажешь, Лена? — обернулся он к Елене Андреевне.
Она пожала плечами.
— Так плохо, что даже нечего сказать?
— Витюш, давай не сегодня.
— Не хочешь портить мне настроение?
— Нет, хотелось бы поговорить спокойно и подробно в другой обстановке и когда ты немножко отойдешь, — осторожно и очень ласково, будто разговаривает с больным, ответила Елена.
— Не хитри, мать, выкладывай, — решительно обернулся Виктор и уперся в нее взглядом.
— Видишь ли, — начала она, — я вообще не приветствую всеобщее увлечение актеров накладными носами, словно задача заключается в том, чтобы изобразить Буратино-Пиноккио. Даже Жерар Депардье не устоял. Кажется, Бог не обидел его носом, так нет — присобачил себе еще и накладной! И ты туда же. Скажи на милость, зачем тебе это понадобилось?
— Как ты не понимаешь! — удивился Виктор. — Этот прием дает возможность раскрыть главную мысль, идею спектакля и яснее…
— Главная тема, — перебила его Елена, — выражена Ростаном настолько рельефно и ясно, что тут ничего не следует добавлять, можно только переборщить, что у тебя и получилось. Искать нужно в другом направлении.
— В каком? — спросил он с вызовом.
— Ну, я не знаю, так, сходу, сказать трудно, к тому же я критик, а не режиссер.
— Вот, вот, все знают, как не надо, но мало кто знает, как надо, — обиженным тоном сказал Виктор Елагин. — Я понял тебя.
— Витя, ну зачем тебе понадобилось лезть в режиссуру? Ты прекрасно сыграл роль, просто великолепно, с такой актерской отдачей, с таким эмоциональным накалом, с тонким пониманием поэтической природы пьесы.
— Хочешь смягчить удар по самолюбию?
— Вот уж это ты зря, сам знаешь, я никогда не была любительницей подслащивать горькую пилюлю.
— Папа, ты напрасно так недоверчиво воспринимаешь мамины слова; Я, разумеется, не претендую на роль профессионального ценителя, но ведь играл ты для обычного зрителя, подобного мне. Поверь, я в одном месте слезу пустила, а ты знаешь, сентиментальность мне не свойственна.
Елагин встал, обнял дочь, поцеловал в макушку:
— Вот она, родная душа, все поняла.
— Выходит, я к тебе отношусь недоброжелательно. Это что-то новое в наших профессиональных отношениях, — на этот раз обиделась Елена Андреевна.
— Ленка, не утрируй. Я этого не говорил.
— Но подумал.
— Ничего подобного! Прекрасно знаешь, как я люблю и нуждаюсь в твоих разборах. Давай встретимся, когда скажешь, и поговорим плотно. Идет?
— Я согласна, почему нет? Созвонимся и все обговорим. А сейчас у меня к тебе одно дело… как бы это сказать… Понимаешь, я хотела бы оформить развод…
— Какой еще развод? — не понял он.
— Обыкновенный. Мы ведь с тобой так и не развелись официально.
— Это еще зачем? Чего это вдруг тебе приспичило? — недоумевал Виктор.
— Ну надо же когда-нибудь с этим разделаться… — начала было Елена.
— Кому надо?
— Нам обоим.
— Что-то у меня такая потребность не возникала.
— А у меня возникла.
— Катенок, — обратился Елагин к дочери, — ты что-нибудь понимаешь? Зачем этой женщине развод? Она что, замуж собралась?
— Пап, вы так давно живете врозь, что не стоит так реагировать на простую формальность, — как можно спокойнее ответила Катя.
Но Елагин уже завелся и его понесло:
— Что ты задумала? Говори! Замуж собралась? За кого? За какого-нибудь старпера, которому нужна бесплатная домработница?
— Прекрати немедленно, Виктор. Я не собираюсь отвечать ни на один твой вопрос. Это не твое дело.
— Как не мое? Кто он? Я его знаю?
— Нет.
— Ах так? Все хочешь сделать за моей спиной? — возмутился он.