Любить или воспитывать?
Шрифт:
– А дочка – знает? – спросила я.
– Да, – она кивнула. – Мы очень близки. Я не смогла от нее скрыть, мне показалось это нечестным, ведь она остается здесь, и ей тоже нужно подготовиться, прикинуть возможности, варианты. Мы много разговариваем… Скажите: неужели ну совсем-совсем ничего нельзя еще сделать?
Я опустила глаза, не в силах выносить ее взгляд.
Молчание длилось, иногда прерываясь какими-то незначащими репликами. Я малодушно ждала, когда она попрощается и уйдет. Но ей было просто некуда идти. Дочка в школе…
– Есть всякие шарлатаны, – глядя
– Как это? Куда свернуть? Объясните, я не понимаю! – она слушала со вполне понятной жадностью.
– Вы по профессии бухгалтер. С детства об этом мечтали?
– Нет, конечно, – она даже улыбнулась. – Кто же с детства мечтает быть бухгалтером? Просто это везде нужно, а мне в городе устраиваться надо было, дочку растить. А тут и дома всегда подработать можно… было, – она с усилием добавила прошедшее время.
– А мечтали вообще-то?
– Ну конечно! Как все девчонки, наверное, – актрисой. В Инну Чурикову была влюблена. В самодеятельности на усадьбе играла. Когда автобуса не было, за пять километров на репетиции бегала. В десятом классе всем классом спектакль поставили, вместе с учительницей литературы. «Двенадцатая ночь» – Шекспир, не как-нибудь. В райцентре играли и в трех колхозах. Успех был…
– А после? В чем смысл?
– Последние годы – только дочка, – твердо, глядя мне в глаза, сказала она.
– Перекресток – это все изменить. Немедленно. Все.
– Как?
– Уехать отсюда. Подальше, например, в Сибирь. Устроиться в театр, например, в Красноярске. Или в Норильске. Хоть подметать. Хоть костюмы шить. Хоть в массовку, рот открывать. Только не бухгалтером.
– А дочка как же? У нее школа.
– Дочку – в интернат, – сглотнув, сказала я. – Если вывернетесь, потом заберете ее к себе.
– А как же оформить?
– Покажете чиновникам справку с диагнозом, скажете, что завтра уезжаете на лечение в тайгу, к колдуну. Они сразу все сделают.
Она смотрела на меня огромными, обведенными черной каймой, блестящими глазами.
– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – сказала я.
– Мне уже нечем рисковать, – и, еще помолчав, добавила: – Спасибо, я подумаю. До свидания.
Она ушла. Я вздохнула с облегчением. Была уверена, что мои дикие советы она выкинула из головы сразу за порогом кабинета.
– И что же – ваша мама тогда действительно уехала в Сибирь?! – потрясенно спросила я у молодой женщины.
– Почему – в Сибирь? – она удивленно подняла брови. – Она уехала в свою родную деревню, под Воронежем. Там же у нас от бабушки дом остался. Здесь продала мебель и еще что-то из ювелирки. Купила «жигули»-развалюшку. Стала на них ездить. Устроилась в поселковую школу учительницей математики. Сразу организовала там театральную студию. Туда к ней и дети, и взрослые ходили. Потом уже это называлось народный театр. Они и в Воронеже часто выступали, и в других городах…
– А вы?
– Я ее не видела и не слышала два года. Думала, конечно, часто, что она уже умерла, а воспитатели мне все врут. Но она мне сразу честно сказала: это пусть призрачный, но шанс. Надо его использовать. Я ей поверила, но вас все равно ненавидела – думала, что, не будь вас, я хоть сколько-то еще с мамой бы пожила, а так она где-то без меня помрет… После восьмого класса она меня на летние каникулы забрала – тут я и увидела, что она вовсе не умирает, и волосы у нее красивые, как прежде…
– Вы остались с ней?
– Вы знаете, нет. Вокруг нее было так много народу, все время эти репетиции, декорации, костюмы… Меня театр не интересовал совершенно, да и в деревне мне жить как-то не хотелось. В общем, мы с ней договорились так: я буду кончать школу в интернате, а к ней приезжать на все каникулы. Так и было. Потом я поступила в институт, жила в нашей городской комнате, потом вышла замуж, родила Сашу…
– От чего скончалась ваша мама?
– От воспаления легких, потом отек… Больница в райцентре, сами понимаете. А она вечно простужалась в этом театре, в поездках, кашляла…
У меня возникли некоторые сомнения в диагнозе, но я не стала задавать дурацких, явно запоздалых вопросов.
– Я приехала с мужем, привезла Сашу, мы успели попрощаться. С трудом протолкались среди поселковых… Я так говорю… – женщина промокнула глаза платком. – Но вы меня не слушайте, ее там любили, это дорогого стоит! В общем, она меня просила, чтобы я вам рассказала, а вы – другим. Может, кому-то еще поможет. Она же после шестнадцать лет прожила, меня воспитала, Сашеньку успела потискать, и театр этот… Там теперь ученица ее… Вот я и пришла…
– Спасибо вам, – искренне сказала я. – И будьте спокойны, я сделаю все так, как хотела ваша мама. Я расскажу о ее судьбе. И просто уверена, что кому-то это наверняка поможет.
Бабушка Груня
Тетка была крупнокостной и громогласной, в зеленом сарафане и ярко-красной губной помаде. Работала маляром-штукатуром, была главной в бригаде (начальник, командир? – не знаю, как правильно). С собой, как катер баржу, притащила (видимо, для моральной поддержки) тоже очень крупного и молчаливого мужа. Он сидел на стуле в позе кучера, многократно описанной в русской классической литературе, и так же покорно и угрюмо смотрел в пол. К родителям прилагались два сына-подростка – двенадцати и четырнадцати лет, старший уже в заклепках и готических шнурованных ботинках, младший еще с пухлыми телячьими губами и стриженный ежиком с челочкой.