Любовь и бунт. Дневник 1910 года
Шрифт:
Нет, господин Чертков, я уже не выпущу больше из моих рук Льва Никол. и не уступлю его. Я все сделаю, чтоб Чертков опротивел ему и никогда бы его не было в моем доме.
Вечером Лев Никол. прочел нам вслух остроумный рассказец Милля «Le repos hebdomadaire» [66] , который ему очень понравился, и начало рассказа «Le secret».
В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.
Я сказал Льву Николаевичу, что Владимир Григорьевич шлет ему привет и просил сказать, что он хотел бы что-нибудь слышать от него.
– Скажите ему, – ответил Лев Николаевич, – что я хотел написать ему подробно, но теперь некогда. Передайте так, что у нас теперь тишина, не знаю – перед грозой или нет… Я все чувствую себя нехорошо, и даже совсем нехорошо: печень, желчное состояние… Приехал Сергей Львович, вы видели, что мне приятно, потому что он мне не далек. Было письмо от Тани.
Лев Николаевич поехал с Душаном, но что-то забыл у себя в комнате, вернулся и, проходя назад через «ремингтонную», сказал мне:
– А
Он торопился и уже отвернулся от меня и быстро пошел. Но воротился опять.
– Она пишет, чтобы он уехал. А я, по крайней мере, думаю, что это совершенно не нужно, и я этого не хочу.
29 июля
Повеяло от нашей жизни прежним спокойным счастьем, и жизнь наладилась. Слава Богу! Уже пять дней ни Чертков к нам не ездит, ни Лев Ник. к нему. Но при воспоминании о нем и возможности вновь их сближения что-то поднимается со дна души, клокочет там и мучает меня болезненно. Ну, хоть пока отдых!
Зося Стахович вносит много оживления и очень приятна. Лев Ник. ездил верхом, но все дожди. Занялась корректурой и восхищалась «Казаками». И как сравнительно бедны и жидки новые рассказцы!
Писала: дочери Тане, племянницам Лизе Оболенской и Варе Нагорновой, Марусе Маклаковой. После обеда пришел Николаев, и Лев Ник. с ним беседовал о Генри Джордже и о справедливости; слышала отрывочно их разговор, который, очевидно, утомлял Л. Н. Зося Стахович оживленно и весело рассказывала о Пушкине, что читала, и говорила его стихи. Потом устроили игру в винт; Саша хотела меня устранить, но, когда я решительно взяла тоже карту, она сделала злое лицо и ушла. Мы весело взяли с Льв. Ник. большой шлем без козырей. Я не люблю карт, но грустно оставаться в одиночестве, когда все близкие за карточным столом, оживленные и веселые. День прошел мирно и без Черткова. Лев Ник. сегодня здоровьем лучше и бодрее.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя.
Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя. Нынче записать надо одно: то, что если подозрения некоторых друзей моих справедливы, то теперь начата попытка достичь цели лаской. Вот уже несколько дней она целует мне руку, чего прежде никогда не было, и нет сцен и отчаяния. Прости меня Бог и добрые люди, если я ошибаюсь. Мне же легко ошибаться в добрую, любовную сторону. Я совершенно искренно могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву. Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа Божия (но она есть, помни). Буду стараться не раздражаться и стоять на своем, главное – молчанием. Нельзя же лишить миллионы людей, может быть, нужного им для души. Повторяю: «может быть». Но даже если есть только самая малая вероятность, что написанное мною нужно душам людей, то нельзя лишить их этой духовной пищи для того, чтобы Андрей мог пить и развратничать и Лев мазать и… Ну да Бог с ними. Делай свое и не осуждай… Утро.
День, как и прежние дни: нездоровится, но на душе меньше недоброго. Жду, что будет, а это-то и дурно.
С. А. совсем спокойна.
Д. П. Маковицкий . Из воспоминаний. Каждый день жизни приносил Льву Николаевичу новые труды, новые заботы и вопросы. Все те, кто приходил к нему в тяжелом материальном или духовном положении и кто писал ему в таком же состоянии, ставили перед ним задачу. Лев Николаевич часто видел, что помочь сейчас ничем нельзя, например сыновьям – Льву, Андрею. И это было ему тяжело.
30 июля
Целый день ничего не приходится делать: суета, скучные заботы о еде, об устройстве приезжих, о посеве ржи, о ремонте погреба и проч. и проч., а за все это вечные упреки, осуждение, предписыванье мне материальности.
Позировала час Леве; потом ушла одна за грибами, проходила часа два, грибов нет, но хорошо уединение и природа.
Семья П. И. Бирюкова, приехавшая к нам, пять человек, будет нам, очевидно, в тягость, так как дети крикливы и очень непривлекательны. От шума, крика, граммофона, лая пуделя, громкого хохота Саши трещит моя еще слабая голова, а когда вечером сели играть в карты, и это был бы отдых моей голове и глазам, – меня, как всегда, оттерли от игры. Я, как приживалка, всем разливала чай; а приживалка Варвара Михайловна – чужая, молодая, конечно, уселась за карточный стол, чему очень была рада Саша; но чуткий Лев Ник. понял, что я огорчилась, и, когда я ушла, чтобы не расплакаться, он спросил меня: «Куда ты?» Я сказала: «В свою комнату».
Да, я слишком себя отстраняла для других во всю свою жизнь, и теперь приму другой тон, и не хочу огорчаться, а хочу пользоваться жизнью всячески: и кататься, и в карты играть, и ездить всюду, куда ездит Лев Ник.
Уехала Зося Стахович. У меня такое чувство теперь к гостям: всех вон! Устала я, чувствую себя больной, и надоело всем служить, обо всех заботиться, и за все – одно осуждение. Зося лучше многих; она оживляет, принимает во всем участие.
Лев Ник. ездил верхом в Овсянниково, возил корректуры маленьких копеечных книжечек к Ив. Ив. Горбунову. Свежо, 6 градусов вечером.
В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.
Придя, узнал, что Лев Николаевич справлялся обо мне. Пошел к нему. Он дал мне письма для ответа.
– Земляки все ваши (письма были из Сибири. – В. Б .). Все хорошие письма.
Об одном письме, интимной исповеди, он рассказывал в зале Софье
– Думал, что оно более интересное, – сказал он, давая мне указания, как ответить.
Я сказал Льву Николаевичу, что на письмо, которое я вчера передал от него Владимиру Григорьевичу, тот ответит завтра.
– Да оно не требует особенного ответа, – сказал он. – Мне просто приятно слышать его голос, знать о нем, чем он занят, как живет.
Лев Николаевич был как-то особенно доверчив, и лицо его было совсем открыто.
Я не уходил. Когда бываешь наедине с дорогим, близким человеком, то иногда, уже после того, как все переговорено, ясно чувствуешь, что нужно еще подождать, потому что назрела между вами потребность более серьезного, задушевного общения, чем только деловое. Бывает особенно приятно сознавать присутствие друг друга, и хочется воспользоваться этим моментом, чтобы перекинуться несколькими теплыми, серьезными, соединяющими души мыслями, словами, хотя заранее ничего и не готовилось к такому разговору.
Кажется, такой момент был этот.
– Что бы вам еще рассказать? – задумался Лев Николаевич.
– Бирюковы приехали к вам.
– Да, да… Я очень, очень им рад. Павла Ивановича я давно не видал, и мне очень приятно с ним.
– У нас сейчас все спокойно, – продолжал, помолчав, Лев Николаевич. – Я понял недавно, как важно в моем положении, теперешнем, неделание! То есть ничего не делать, ничего не предпринимать. На все вызовы, какие бывают или какие могут быть, отвечать молчанием. Молчание – это такая сила! Я на себе это испытал. Влагаешь в него (в противника. – В. Б. ) самые сильные доводы, и вдруг оказывается, что он вовсе ничего… то есть тот, кто молчит: представляешь себе, что он собирает все самые веские возражения, а он – совсем ничего… На меня, по крайней мере, молчание всегда так действовало… И просто нужно дойти до такого состояния, чтобы, как говорит Евангелие, любить ненавидящих вас, любить врагов своих… А я еще далеко не дошел до этого…
Он покачал головой.
– Но они все это преувеличивают, преувеличивают…
По-видимому, Лев Николаевич разумел отношение Владимира Григорьевича, Александры Львовны и других близких людей к поведению Софьи Андреевны.
– Наверное, Лев Николаевич, вы смотрите на это как на испытание и пользуетесь всем этим для работы над самим собой?
– Да как же, как же! Я столько за это время передумал!.. Но я далек еще от того, чтобы поступать в моем положении по-францисковски. Знаете, как он говорит? Запиши, что если изучить все языки и т. д., то нет в этом радости совершенной, а радость совершенная в том, чтобы, когда тебя обругают и выгонят вон, смириться и сказать себе, что это так и нужно, и никого не ненавидеть. И до такого состояния мне еще очень, очень далеко!..
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне. Буду стараться любя (страшно сказать, так я далек от этого) вести ее. В теперешнем положении моем едва ли не главное нужное – это неделание, неговорение. Сегодня живо понял, что мне нужно только не портить своего положения и живо помнить, что мне ничего, ничего не нужно.
31 июля
Как трудно переходить от исправления корректур к заказу обеда, к покупке ржи; потом к чтению писем Льва Ник. и наконец к своему дневнику. Счастливые люди, у которых есть досуг, и они могут всю жизнь сосредоточиваться на чем-нибудь одном и отвлеченном.
Перечитывая письма Л. Н. к разным лицам, меня поражала его неискренность. Например, он часто и как будто с любовью пишет к еврею Молочникову – слесарю в Нижнем Новгороде. А между тем мы сегодня вспоминали с Катей, что Лев Ник. говорил: «Я особенно старательно любезен с Молочниковым, потому что мне это особенно трудно; он мне неприятен, и я должен делать усилие, чтоб так относиться к нему». Пишет Л. Н. и его жене, которую никогда не видал. И все это потому, что Молочников сидел в тюрьме будто бы за распространение книг Толстого, а мне говорили, что Молочников просто революционер озлобленный.
Еще меня поразило в письмах частое упоминание, что «тяжело жить, как живу, среди роскоши и поневоле…» А кому, как не Льву Николаевичу, нужна эта роскошь? Доктор – для здоровья и ухода; две машины пишущие и две переписчицы – для писаний Льва Никол.; Булгаков – для корреспонденции; Илья Васильевич – лакей для ухода за стариком слабым. Хороший повар – для слабого желудка Льва H – а.
Вся же тяжесть добыванья средств, хозяйства, печатанье книг – все лежит на мне, чтоб всю жизнь давать Льву Ник. спокойствие, удобство и досуг для его работ. Если б кто потрудился вникнуть в мою жизнь, то всякий добросовестный человек увидал бы, что мне-то лично ничего не нужно. Я ем один раз в день; я никуда не езжу; мне служит одна девочка 18 лет; одеваюсь теперь даже бедно. Где это давление роскоши, производимое будто бы мной? Как жестоко несправедливы могут быть люди! Пусть святая истина, высказываемая в этой книге, не пропадет и уяснит людям то, что затемнено теперь.
Приезжали Лодыженские – муж с женой, и консул русский в Индии, ничего интересного не представлявший. Лодыженские много путешествовали, были в Индии, Египте и изучали религии. Живые и интересные люди.
Отправила корректуру предисловий, позировала, занялась немного изданием. Уехал Андрюша. С мужем Левочкой дружно, он ласков был утром. Саша и Варвара Михайловна противно дуются. Варвара Михайловна зазналась, прилипла к Саше и даже чай не разливает, а предоставляет мне. Придется ей отказать и взять более полезную мне помощницу, а главное, такую, которая бы мне читала вслух. Погода переменная. Вечером 9 градусов.