Любовь и хоббиты
Шрифт:
– Возможно… – согласился я на всякий случай.
– Раз так, я тем более позову санитаров! Сиди, ничего не делай, никуда не ходи. Я скоро.
Когда я нашелся, что ответить, сестры в норе не уже было. Я постоял и начал машинально, по-гномьи, наводить порядок.
11. Добрый хозяин с медным тазом
Понадобилось чуть больше часа, чтобы привести нору в более-менее приличный вид. Никто за мной не приехал. От нечего делать я вышел на двор. Зря Биллька так переживала, я себя прекрасно чувствовал и чужой крови пока ни капельки не хотелось. Вот «Треск и скрежет» – другое дело, всегда пожалуйста.
И знаете что? Санитары за мной могут и вовсе не приехать. Почему? Да потому. Начнем с того, что Биллька явится в больницу и скажет, что хоббита Боббера укусил гномопырь.
– Ах, хоббита?! – противно улыбнутся гоблины в приемном отделении. – Хорошо, хорошо. Вызов принят, ожидайте. Ну чего стоишь? Свободна, малявка!
И ничего не сделают, потому как их больничная инструкция, утвержденная ОЧЕНЬ ВАЖНЫМ ГОРБОНОСОМ, гласит: «Вызовы хоббитов приравниваются к ложным вызовам и выезжать по ним надо в самых крайних случаях», – то есть, надо понимать, никогда. Все просто: если хоббит, значит, жди много суеты на пустом месте. Шум-гам-переполох, и выясняется, что один мохноногий у другого хитропузого котлету стянул. А на ушах вся База, включая шефа. Так оно частенько случается, но теперь всё реже – на хоббитов организованно плюнули. «Так что, – решил я, – в больницу успеется всегда». Прижмет – сам пойду, а без меня в качестве живого доказательства Билльку примут за дурочку; просто маленькая еще, в чудеса верит. Вот начну кусаться, когти о звездолеты точить, выть на все, что светится, тогда да, тогда они поверят, главное, чтоб не пристрелили.
Страх перед новой, бородатой жизнью отступил. Победило любопытство. Теперь меня привлекали сломанные вещи. Хотелось отвинчивать, затягивать, вкручивать, менять, снимать, забивать, смазывать, паять, пилить, прикладывать, сгибать и разгибать. Слово «воровать» с первого места в списке типичных хоббитских желаний свалилось куда-то вниз, к первичным потребностям.
Чудеса!
Я вернул к полноценной жизни калитку, которая, сколько ее помнил, влачила жалкое существование на одной скрипучей петле. Впервые с презрением проводил взглядом стайку голодных сородичей. «Бездельники! Тунеядцы! Оболтусы!» – хотелось орать им вслед. Разве можно так жить? Пустая беготня и больше ничего… Найдется ли среди них один, способный вбить гвоздь и не обрушить стену? Нет, не найдется. Сам был такой…
Тут меня и пробило: а хоббит с руками существует, имя его – Урман.
Вот кого я уважал хоббитом, и зауважал еще крепче, став цвергом. Вот кто думает о действительно важном, а не о жареных курах и пицце с грибами. Впервые за нашу дружбу мне захотелось говорить с ним об изобретениях. Не о планах очередной вылазки в столовку, не о том, как использовать Федора, не о гнусных гоблинах – хотелось засесть за чертежи, обсудить электрические волны и законы физической кинетики. Вместе мы могли бы собрать гномохоббомобиль с навигатором по галактикам и душевой кабинкой для провоза контрабанды, провести испытания. Для испытаний есть Федор… Красота!
За сладкими гномьими мыслями, представляя, как истошно будет орать Федор, я без происшествий дотопал до дружбанской норы. Интереса прохожих – ноль. Хоть бы один остановил, хоть бы кто спросил: «Эй, Боббер, что с тобой?», «Что с лицом, Боббер?», «Сменил образ, дружище?», «Боббер, почини, пожалуйста, будку». Хоббиты продолжали заниматься привычными делами: воровали, жрали, слетали с катушек, а цверг… Ну что цверг? Прошел и прошел.
Калитка Урмана болталась открытой – обычная история, он забывчив, особенно когда выводит доказательство новой теоремы. Главное, когда пробираешься через дворик, беречь пальцы на ногах. Отбить их можно сразу о кучу кирпичей. Это вам не бабулин дворик… У бабули цветы в клумбах, у него – микросхемы в коробках; у бабули газон, у него – холодильники, микроволновки, даже унитазы есть; трубы пластиковые всех размеров от пальца толщиной, ведра сиреневой жижи, макулатура, велосипедная цепь. Пока прорвешься к норе, двадцать раз запутаешься, споткнешься и упадешь. Сразу видно, кто в квартале не ждет гостей.
Я глянул в закопченное окошко норы и смог увидеть на мутном стекле лишь трещину в форме молнии, заклеенную изнутри сморщенной полоской скотча. В стекле отражалась часть урманского двора: на трезвый взгляд – свалка, а для хозяина – сокровищница.
Над порогом висела вечно удивленная трубка видео-камеры. Мой кадыкастый друг серьезно относится к безопасности, он уверен, что База переполнена злодеями, мечтающими стырить его чертежи и книги, продать космическим пиратам, чтобы те уничтожили Вселенную и навечно осквернили его доброе имя. Еще он верит, что крайне интересен всяким сектам, хотя, по-моему, на Базе секты существуют лишь в воображении Урмана. Однажды он подробно рассказал мне о каждой – помню, были какое-то святое братство орков-девственников, клан единорогов-патриотов и прочая лабуда… И все они, оказывается, просто спят и видят, как добраться до моего сверхгениального друга.
[Не это ли настоящий бред, Биллька? Уважаемые врачи! Хотите бреда – идите к Ури, у него бред, цитирую – «научно обоснованный и логически выверенный».]
По старой дружеской привычке я показал камере язык и парочку общеизвестных жестов с применением рук и (для пущего веселья) ног. В повседневной жизни такие, мягко говоря, оскорбительные жесты используют при недостатке времени для чего-нибудь большего. Хочешь ты, например, набить чью-нибудь наглую морду с тремя хоботами, а времени на лечение переломов нету, и на побег минута. Вот и показываешь, и бежишь. Для меня и Ури это обычная форма приветствия, после которой дверь всегда открывается, и худой, как гвоздь, товарищ изобретатель, естествоиспытатель и мусора собиратель, сжимая курящийся паяльник, воровато оглядываясь, велит скорее заваливать внутрь.
Но почему-то сегодня дверь оставалась закрытой. Я повторил фирменное приветствие, стараясь держаться ближе к объективу. Тут меня и пробило. Ведь я, дурень, напрочь забыл о новой внешности. Как можно было так замечтаться? Конечно, Урман меня не признал! Ясный пень – сработала его охранная система «Добрый хозяин», которой он всегда гордился, словно петух гребешком. Сработала, чтоб ей сто лет ходить, как швейцарские часы.
Рулет камеры наблюдения втянулся в черное дупло с козырьком (точь-в-точь птичка кукушка из часов). Отверстие затянуло кремниевыми лепестками защитной диафрагмы. Я зачарованно наблюдал за происходящим с покорностью приговоренного суслика. Дверь скрылась за металлическим щитом, потом что-то сверху распахнулось, и меня накрыло медным тазом…
Старый добрый дырявый таз, тяжелый, как бабушкин характер, громкий, как орущий верблюд, и, я бы добавил, целеустремленный, как любой падающий предмет. ТРАХ-ТАРАМ, тебя, глупый Боббер, по башке! БРАМ-БРАМ-БРАММММ!!! Будешь знать, как терять связь с реальностью! Время потянулось вареной сгущенкой. Честно… стало вдруг дико интересно, куда он закатится, мой тазик, но шея не хотела поворачиваться, и я, со словами «едрить твою в Мордор!», рухнул и больно приложился лбом о металлический лист, прикрывающий входную дверь. А помнится, мы спорили на эту тему до хрипоты, и я со слепой убежденностью доказывал, что толку от ржавого корыта, место которому на свалке, будет ноль, а Урман тогда страшно разозлился и орал, брызгая гениальной слюной, что мне, мол, самому место на свалке… Урман, прости, брателло, не прав я был, каюсь… Да я ведь нынче и сам не свой, не в своем тазу, образно выражаясь, очутился…
Урман хороший, сегодняшний Урман вышел и побрызгал на меня из шланга, Урман пожалел дебильного альва, он похлопал альва по зеленым щекам и помог подняться.
– Я люблю тебя, брат! – сказал я в состоянии шоковой искренности. – Ты такой славный!
– Я с вашими сектами, того… в контакт входить не собираюсь, – сухо предупредил он и осторожно прощупал мою макушку. – И не брат ты мне. Шуфутинский тебе брат.
– Уйййййййй! – я схватился за голову, словно контуженный. – Щас пополам треснет!