Любовь и лейкопалстырь
Шрифт:
– Я не приглашаю вас на обед, Фрэнсис,– кажется у вас другие планы?
Молодой человек покраснел, и, дабы выйти из затруднительного положения, не обидев своего спутника, пролепетал:
– У меня назначена встреча с друзьями…
– Хорошо, хорошо, я не настаиваю, но позвольте дать вам один совет: не очень увлекайтесь искусственным светом и помните, что настоящие достоинства не сразу видны… До свидания.
– До свидания, мистер Мелитт.
Фрэнсис пообедал в маленьком ресторанчике на Дейл Стрит, где по поводу воскресенья его заставили очень дорого заплатить за неважный обед, поданный, впрочем, с большой торжественностью. В половине второго он вышел оттуда, придумывая, как бы убить время до прихода Морин. Он улыбнулся при мысли, что в этот самый момент девушка, должно быть, готовится, чтобы предстать перед ним в лучшем свете. Как раз в этом он ошибался, поскольку атмосфера в доме О'Миллой была не такой уж и радостной.
За столом, где все заканчивали есть фруктовый пудинг, говорили очень мало, помня о сцене, происшедшей накануне. Пэтрик замкнулся в своем оскорбленном отцовском достоинстве и старался не смотреть на дочь, которая за обедом не произнесла ни единого слова. Бетти ничего не говорила, опасаясь пуститься в ненужные в данный момент упреки и вызвать одну из ссор, приближение которых она всегда болезненно чувствовала. Шон был занят исключительно едой. Лаэм, лучший друг Морин, хотел попросить за нее, но не решался. А Руэд, проглотив последний кусок, тотчас же исчез, радуясь возможности покинуть эту сгущающуюся атмосферу, где попахивало грозой. Поев, Шон гоже поднялся и вышел. Лаэм сделал попытку.
– Отец… может вы разрешите Морин встретиться с этим парнем? Может все-гаки…
Побледнев от негодования, Пэтрик оттолкнул от себя тарелку.
– Лаэм О'Миллой, идите на свидание с Шейлой О'Грейди и не вмешивайтесь не в свои дела! Мне очень жаль, что вам безразлична честь семьи, но вы еще очень молоды, чтобы поучать старого отца, который еще в состоянии вас поколотить, дабы призвать к долгу!
Лаэм вышел, бросив взгляд отчаяния на сестру, которая улыбкой поблагодарила его. Как только за ним закрылась дверь, Бетти, собрав всю свою храбрость, заявила:
– Вы, кажется, гордитесь собой, Пэтрик О'Миллой?
– Почему это мне нужно гордиться собой, скажите на милость?
– Потому, что вы разыгрываете из себя тирана,– если хотите знать мое мнение.
– Меня оно как раз не интересует, Бетти.
Пока отец раскуривал трубку, Морин стала убирать со стола. Мисс О'Миллой поднялась и, указав пальцем на супруга, заявила:
– Принадлежать к народу, который Господь в наказание для Англии поселил в нескольких милях от нее и который все время борется за свою независимость, – это не повод, чтобы быть диктатором в своем собственном доме!
О'Миллой показалось, что мундштук трубки сейчас треснет, настолько сжались его челюсти. Он медленно поднялся.
– Запомните, Бетти: пока я жив, все, кто живет под моей крышей, будут слушать меня или вылетят в дверь!
Морин, у которой больше не было сил сдерживаться, бросилась в драку.
– Чего вы добиваетесь, отец? Чтобы я ушла?
– Если вы настолько испорчены, Морин, что не уважаете родителей, вам здесь не место!
Чтобы не случилось непоправимое, Бетти закричала:
– Да вы же – чудовище, Пэтрик О'Миллой! Вы что же, хотите выставить на улицу вашу собственную дочь? Вспомните Писание: "Всяка гордыня человеческая – это путь в Ад; и да не останется она безнаказанной". А ваше сердце преисполнено гордыни, Пэтрик О'Миллой!
Не сказав ни слова, он вышел из комнаты. Ему было нелегко, поскольку он очень гордился сыновьями, а еще больше – дочерью, но он скорей позволил бы разрубить себя топором на части, чем сознался бы в этом.
Упав на стул, Бетти расплакалась. Никогда ей не жить в покое! Что за причуда – выходить замуж за ирландца?! Ни за что на свете она не согласится, чтобы ее дочь оказалась в такой ловушке! Она одна уже расплатилась наперед за всех женщин в своем роду! Морин подошла к матери.
– Успокойтесь, мамми… Это я во всем виновата! Простите, пожалуйста… Если хотите, мы проведем это время вдвоем.
И погасшим голосом она добавила:
– Только жаль Фрэнсиса.
Но мисс О'Миллой, неожиданно сбросив с себя вес тридцатилетнего рабства, воскликнула:
– Нет, Морин, вы ни в чем не виновны! Во всем виноват этот проклятый ирландец! Если вы действительно хотите доставить радость матери, Морин, быстро наденьте платье с цветами и поспешите на встречу с английским парнем. Я буду молить Бога о взаимопонимании между вами и за то, чтобы наступил день, когда в нашей семье дикая ирландская кровь будет разбавлена порядочной, английской!
– Но, мамми…
– Слушайтесь меня, Морин, и если отец посмеет что-то сказать,– он будет иметь дело со мной.
Чтобы убить время, которое никак не хотело двигаться с места, Фрэнсис, устав прогуливаться по Дейл Стрит, зашел в бар "Дерево и Лошадь",– тот самый, куда завел его Берт в день похищения Гарри Осли. Приближалось время закрытия, и посетители спешили заказать новые напитки, словно собираясь поглотить как можно больше жидкости перед наступающей засухой. Бессетт подошел к стойке, положил коробку с конфетами рядом с собой и попросил бармена налить один джин-фиц. Следя за стрелками стенных часов и попивая мелкими глотками джин, Фрэнсис не обращал особого внимания на то, что происходило вокруг. Он совершенно не заметил высокого полного мужчину, который сел рядом с ним и заказал двойной виски. Вдруг сосед, наклонившись, прошептал Бессетту на ухо:
– Привет…
Фрэнсис от неожиданности слегка подпрыгнул. Незнакомец смотрел прямо на него, значит, он все же обратился именно к нему. Совершенно машинально Бессетт ответил:
– Как ваши дела?
Тот улыбнулся:
– Вы пришли чертовски рано, не так ли? И почему я вас не знаю?
– Я в первый раз…
– Вот оно что… Все-таки вам не стоило приходить так рано… Когда долго сидишь, на тебя могут обратить внимание. Другое дело я,– давно уже здесь бываю…
Бессетта это забавляло, и он был рад хоть такому развлечению до встречи с Морин в Пиерхеде. Правда, собеседник казался ему чересчур вульгарным. Его клетчатый костюм придавал ему вид постоянного посетителя скачек на ипподроме. Он несколько выделялся среди посетителей "Дерева и Лошади", которые, не будучи снобами, в основном все же были приличными на вид людьми. Не догадываясь об этих сравнениях, тот продолжал: