Любовь и ненависть
Шрифт:
доволен благополучным исходом, он подробно рассказывал об
операции, старался говорить мягко и внушительно. И мы, стоя
на мостике, не заметили, как на полпути, словно вражеский
самолет, откуда-то вынырнула темная тучка и ударила
снежным зарядом. И хотя это было в двенадцать часов и
брезжил слабый рассвет, нас ослепило. Ну ничего не видно,
даже мощного света маяка, находившегося совсем близко.
Только хлопья снега, смешанные с брызгами
корабль с неистовой беспощадностью. Все, за что ни
возьмись, липко от снега и неприятно. Я сбавил ход: так можно
напороться на что-нибудь и погубить корабль. Теперь вся
надежда на радиометриста Козачину и на впередсмотрящего,
обязанности которого сегодня выполнял акустик Юрий
Струнов. Он стоял на носу корабля у самых поручней и, до
боли напрягая зрение, смотрел вперед. Но, кроме хлопьев
мокрого снега, вряд ли он что-нибудь видел, потому что его
самого мне не было видно с мостика, и я боялся, как бы его не
смыло волной.
Козачина сидел у локатора, не сводя взгляда с экрана. Я
знал - еще не было случая, чтобы Богдан Козачина прозевал
цель или какой-нибудь предмет, и поэтому больше всего
надеялся на него. И все-таки волновался. Почему-то
вспомнилось, как Богдан Козачина вслепую шел по кладбищу.
Уныло подумалось: не наскочить бы нам на что-нибудь такое...
Неожиданно Богдан доложил взволнованным голосом, нет, он
просто закричал:
– Товарищ командир, прямо по носу какой-то предмет!
Я быстро перевел рукоятку машинного телеграфа на
"стоп" и приказал в мегафон впередсмотрящему усилить
бдительность. Машины остановились, но корабль, хотя и
медленно, продолжал двигаться вперед, подгоняемый
порывистым ветром и силой инерции. Наступила тишина.
Слышался лишь глухой шум волн, стучащих о стальные борта
корабля. И в этой тишине неожиданно прозвучал
взволнованный, зычный голос Юрия Струнова:
– Мина! У борта мина!
Я приказал дать задний ход. Послышался чей-то крик.
Помощник, боцман и лейтенант Шустов бросились на край
носа. Впередсмотрящего не было, валялся лишь его тулуп.
Струнов, привязавшись канатом, барахтался в ледяной воде
между миной и бортом корабля. Преодолевая стремительный
напор волн, швырявших мину на корабль, обдаваемый
ледяной водой, он отталкивал подальше это круглое,
паукообразное стальное чудовище, хранящее в своей утробе
тысячу смертей. Юрий Струнов, конечно, знал, что мина
взорвется,, стукнувшись о борт корабля, но, плавая между ней
и кораблем, он хотел смягчить
шанс взрыва. Надолго ли? Он уже промок до последней нитки.
Еще секунда - и судорога сведет его тело. Он не сможет
пошевелиться и, беспомощный, пойдет под воду. Его вытащат,
потому что другой конец каната привязан за поручни, но уже
мертвого.
Впрочем, об этом он, может, и не думал, не хватило
времени: разгоряченный мозг был занят только одним - миной.
Ею было занято все: воля, мускулы, дыхание, сердце. Еще
один толчок, подальше, подальше от корабля.
Машины работали "полный назад", уводя корабль от
смертельной опасности. Струнова подняли на палубу и
отнесли в кают-компанию. Василий Шустов был с ним. Я не
уходил с мостика. Снежный заряд пронесся, но море по-
прежнему штормило. Я думал о том, что всех нас не было бы в
живых, если бы не два человека: Богдан Козачина и Юрий
Струнов.
Обнаружить плавающую мину с помощью простого
радиолокатора - дело почти немыслимое. На экране она
кажется еле уловимой, микроскопической крупинкой. Упустить
ее легко, даже очень легко. Но Козачина не упустил.
Если бы это было в моей власти, я присвоил бы
Струнову звание Героя Советского Союза. Это подвиг! Рискуя
собой, он спас корабль и своих товарищей.
Да, корабль спасли двое людей, так не похожих друг на
друга: сын сельского учителя, "философ", "курсант-расстрига"
и вообще "ненадежный парень" и московский рабочий,
добродушный тихоня, любимец экипажа. Я думал о поощрении
их обоих: конечно, для Козачины самой желанной наградой
будет отпуск на родину. Впрочем, и Струнов давненько не
бывал у родных.
Меня одолевала одна назойливая мысль: мог ли
броситься в воду Козачина вот так же, как это сделал Струнов?
Мне не хотелось отвечать "нет", однако и "да" я не решался
сказать. Но я должен сделать Козачину таким, как Струнов. Я
должен быть уверен в нем.
Великое это дело - вера в человека! А ее-то как раз нам
иногда недостает. Почему это происходит? Где причина этого
неверия? В привычке видеть в людях только дурное, потому
что оно, подобно всякой дряни, плавает на поверхности?
Подмечать человеческие слабости легко и просто. Еще легче
возбуждать неприязнь и злобу. Но надо видеть в каждом
человеке прежде всего человека с его судьбой, заботиться об
этом человеке. "Это нелегко", - отвечает мне чей-то голос. А