Любовь и пепел
Шрифт:
Мадам Чан — известная красавица и роковая женщина, которая говорила о рабском труде как о спасении для своего народа. Большую часть времени она пыталась очаровать Эрнеста, а меня успешно игнорировала. Когда я спросила, почему ее страна не заботится о своих прокаженных, она сказала, сдержанно улыбнувшись:
— У Китая уже была богатая культура, когда ваши предки еще жили на деревьях.
Я ошеломленно уставилась на нее, а Эрнест подавил смешок. В следующее мгновение она переменилась в лице, улыбнулась и протянула мне серебряную брошь с нефритом. Мне ничего не оставалось, как только принять подарок
— Что случилось с объективностью? — спрашивала я Эрнеста, с трудом сдерживаясь, чтобы не разбить нефритовую брошь о стену.
— Она вымерла вместе с птицей додо. Или это риторический вопрос?
— Я думала, что нет. Вот черт!
Позже мне будет стыдно за те заметки, которые я отправила в «Колльерс». В них не было ни моих страхов, ни реального мнения. Я называла мадам Чан «очаровательной», такой же очаровательной, как «самая новая и яркая кинозвезда», потому что это именно то, что все хотели услышать. Китай должен был оставаться на нашей стороне. Америка желала завладеть ресурсами Японии на Дальнем Востоке, чтобы та не дышала нам в затылок.
Повсюду были уродство и лицемерие, и я позволила себе стать частью этого. Но я не могла писать циничные репортажи и наивно полагать, что журналистика не в силах исправить ошибки или хотя бы прояснить ситуацию, хотя Эрнест настаивал на обратном. Это означало бы, что у меня просто не хватает сил хоть что-нибудь изменить. Но мысли об этом становились для меня невыносимыми. Я просто должна была усерднее работать, отчаяннее сражаться и стоять на своем.
Глава 56
Поскольку гонорары за роман «По ком звонит колокол» продолжали поступать, Эрнест решил использовать часть, чтобы выкупить «Финку». Мы арендовали дом с того дня, когда я впервые нашла его, и делали ремонт полностью за свой счет. Но по возвращении из Китая все это место стало нашим до последнего гвоздика, даже заросли лиловых орхидей возле сейбы и саранча, стрекочущая среди пальм. Мы отпраздновали это шумной вечеринкой, пригласив наших басков и всех, кого знали в городе, и каким-то образом веселое ощущение праздника сохранилось до конца лета. Дом никогда не пустовал, а вино лилось рекой.
Я скучала по мальчикам, но Эрнест с Паулиной играли в перетягивание каната, так что стало очевидно, что мы не увидим их до осени, поэтому мы просто продолжали плыть по течению. Просыпались, когда хотели, ели, когда нас мучил голод, чаще всего пили первые коктейли еще до полудня, а потом спали на солнце. Эрнест перестал следить за тем, что ест, перестал записывать свой вес и переживать о нем. И хотя оставались теннис и состязания по стрельбе, которые могли снизить вред от обильной еды, в некоторые
Я отправила Максу Перкинсу законченные рассказы. Ему понравился мой сборник, который я назвала «Сердца других», подсмотрев цитату в рассказе Уиллы Кэтер. Корректура должна была прибыть со дня на день, и во мне мучительно смешались волнение и страх. Разочарование, вызванное последней книгой, все еще не покидало меня. Хоть я и не просила, но Эрнест делал все возможное, чтобы в этот раз все получилось правильно. Он предлагал идеи для рекламного экземпляра и хотел помочь с выбором суперобложки. Моя последняя фотография показала меня не в лучшем свете, поэтому Эрнест предложил сделать ее самому, чтобы я на ней выглядела как можно естественнее.
— Думаешь, все это имеет значение? — спросила я его.
— Уж точно не повредит, — сказал Эрнест. — Может быть, тебе подумать о том, чтобы взять фамилию мужа? Этого ты еще не пробовала.
— И зарабатывать на твоей славе? — Я мгновенно насторожилась. — Этого все и ждут. Ты же видел те рецензии.
— Это твоя фамилия. Почему бы тебе не использовать ее, если хочешь?
Я ощутила, как жар поднимается по шее, словно по лестнице.
— Моя фамилия — Геллхорн. И именно под ней публиковали мои работы.
— Что ты выберешь: гордость или хорошие продажи?
— Думаешь, без твоей фамилии у меня не получится? — Я почувствовала резкость в своем тоне и заставила себя выдохнуть. — Ты это имеешь в виду? Использовать личные связи или погибнуть?
— Ты слишком драматизируешь. Я просто хочу помочь.
— Может быть, но это моя работа. И я хочу издать ее под своим именем.
Эрнест внимательно посмотрел на меня, и стало ясно, что, по его мнению, я совершаю ошибку, но вслух он сказал:
— Конечно, делай, как тебе угодно. — И ушел читать свою почту, пока я кипела от злости.
Дело было совершенно не в этом. Он совсем меня не понял. В моем выборе не было слабости или гордости. Я была Геллхорн, под этим именем я писала еще до того, как познакомилась с ним. И мне было важно оставаться прежде всего собой, а не его женой или кем-то еще.
Все больше и больше я начинала понимать, что Эрнест — человек привычки. Он жил по календарю, следовал по пути миграции, как бабочка, возвращаясь год за годом в одно и то же время в одно и то же место. И было неважно, что мы только недавно вернулись домой из долгой поездки по Востоку. Осень означала Сан-Валли, и именно туда мы должны были поехать.
— А как насчет Аризоны или Мексики? — предложила я как-то вечером, пытаясь понять, смогу ли немного растормошить его и заставить сделать что-нибудь, что интересно мне. — Мальчикам бы понравилось в пустыне.
— Но все уже устроено. Поездка была запланирована еще несколько месяцев назад. В чем дело?
— Сан-Валли — прекрасное место, но разве мы уже не видели все, что оно может нам предложить?
Между бровями Эрнеста залегла морщинка. Я смотрела, как она становится все глубже, и понимала, что не только причинила ему боль, но и удивила. Кроме привычек в перемещении, для него очень важным было знать, что я чувствую то же самое, что и он, что мы всегда будем смотреть в одном направлении.