Любовь и жизнь леди Гамильтон
Шрифт:
В один из первых дней марта сэр Уильям вернулся домой возбужденный. Он встретил Филиппа Хакерта, придворного королевского художника, который показывал достопримечательности Неаполя двум иностранцам: Тишбейну, известному немецкому художнику, живущему в Риме, и Гёте, тайному советнику и премьер-министру Веймарского герцога. О Тишбейне Эмма слышала от бывавших в Палаццо Сессо художников, но о Гёте она не знала ничего. Сэр Уильям постарался объяснить ей значение этого человека. Он был великий поэт, автор «Страданий молодого Вертера». Его слава уже перешагнула тесные границы родины. Во время его путешествия по Италии просвещенное общество Рима приняло его с распростертыми объятиями. Тишбейн написал его портрет, и знаменитая Ангелика Кауфман предоставила в его распоряжение свой дом. Теперь его приезд в Неаполь тоже произвел сенсацию. И здесь он снискал широкую известность своей одухотворенной красотой и одержимостью идеями просвещения. Маркиз Филангиери, прославленный писатель, уделял ему особое внимание и был с ним уже на дружеской ноге. Князь Вальдек, который готовился здесь к путешествию в Далмацию и Грецию, не раз приглашал его к себе и своим положением и влиянием обеспечивал ему путь к тем кругам, которые вообще были закрыты для иностранцев. Гёте рассказал
Так мечтал сэр Уильям. Как он был тщеславен! Он украшал себя Эммой, как жаждущая успеха женщина украшает себя взятой напрокат красотой перьев, цветов и драгоценных камней.
* * *
Блестящее общество наполняло огромные, залитые морем света залы Палаццо Сесса, когда сэр Уильям Гамильтон принимал Гёте. Он провел его по дворцу, показывая ему богатую отделку и обстановку. В угловой комнате с зеркалами поэт долго стоял у открытого окна, восхищенно вбирая в себя картины залитого лунным светом ландшафта[58].
Потом хозяин пригласил общество в большой полутемный зал, в центре которого из древнеримской курильницы поднимались от раскаленных древесных углей голубоватые язычки пламени. Трое слуг держали свечи, укрепленные на длинных стержнях. К ним подошел сэр Уильям с четвертым стержнем. Свет свечей слился со светом пламени в причудливое сияние, обрисовавшее на полу мерцающий круг.
Вдруг, словно поднявшись из-под земли, в этом кругу возникла белая фигура. Окутанная плотными покрывалами, на какое-то мгновение она оставалась неподвижной, подняв руки под длинным, свободно ниспадающим покровом. Внезапно она опустила руки, и верхний покров спал с нее. В мраморной неподвижности, обрамленная покрывалами, возникла статуя вакханки. Сверкающие рыжие волосы кольцами выбивались из-под головной повязки. С прекрасного лица насмешливо улыбались огромные голубые глаза, полные губы приоткрылись как бы для поцелуя, обнажив сверкающую слоновую кость зубов…
Быстрое движение рук, тихий шелест слетающих покрывал…
Кассандра, предсказывающая бедствие, грозящее Илиону… Мария Магдалина… Диана…
Вдруг богиня отступает, и вместо нее появляется фигура молодой девушки. Стоя на коленях перед древней греческой урной, она складывает руки для молитвы… Лицо Дианы меняется. В глазах ее — безумная жажда мести. Она бросается на девушку и закидывает ей назад голову. В занесенной над ней правой руке богини блеснул широкий клинок ножа… Медея, убивающая свою дочь. Нож выпадает из руки, дрожащие ладони матери привлекают свое дитя к груди, пытаются укрыть его невинную голову, глаза обращены к небу в беззвучной мольбе… Ниоба, защищающая свою дочь от стрел богов. Опять взлетают покрывала, скрыв группу. На мгновение воцаряется тишина. Потом как бы издалека звучит ритмичная дробь баскского барабана. Она все близится и близится, добавляется позвякивание тарелок, ритм все ускоряется. Покрывала спадают. Размахивая тамбурином, перебирая босыми ступнями, парит в воздухе танцовщица, как бы сошедшая с помпейских фресок, а вокруг нее кружит в танце изящная детская фигурка. Под длинными ниспадающими мягкими одеждами обрисовываются чистые линии рук и ног, волна волос, искрясь на свету, огибает белоснежный затылок и спадает до колышущихся бедер. Сладострастно поднимается и опускается девичья грудь. Как блестящие змейки, играют, едва касаясь земли, маленькие розовые ступни. Глаза с дразнящей улыбкой взирают вниз, на ребенка, который, вытянув руки, пытается схватить бубен.
Вдруг ликующий крик. На секунду ребенок и танцовщица застывают, как бы окаменев. Круг света гаснет. В зале становится темно. Только в центре зала голубоватое мерцание углей, от которых поднимается нежный аромат…[59]
Глава тридцать четвертая
Теперь она была светской дамой, такой, какую хотел сделать из нее Гревилл. С легкой грацией, составлявшей резкий контраст испанскому этикету высшего неаполитанского общества[60], она тонко и тактично умела избежать всего, что могло показаться хоть сколько-нибудь неприличным. Казалось, что она, как забавляющаяся игрой девочка, легко и беззаботно скользит по жизни.
Эмма знала, что именно такой она нравится сэру Уильяму. Такой он и представлял себе спутницу жизни, которая будет усыпать цветами дороги его старости. Он питал отвращение ко всему, что могло бы принести ему огорчение. Это был сибарит, гонявшийся за красотой и стремившийся завладеть ею. Окружающий мир с его суетой представлялся ему театром. Возвышаясь над кишащей в партере толпой, он сидел в удобной ложе, посмеиваясь над глупостью и страстями людей, порождающих лишь беспорядок и хаос, не продвигаясь при этом ни на шаг вперед. Но наступали моменты, когда он и сам казался себе смешным. Ему представлялись тогда нелепыми и его пристрастия, и погоня за красотой, и страсть к Эмме. Он сам с издевкой наблюдал за собой, как за совершенно посторонним человеком, пораженным смешной манией; он следил за его пульсом, препарировал его мысли и ощущения скальпелем исследователя. Вдосталь наиздевавшись над собой, он снова впадал в любовное безумие стареющего человека, называя себя несчастным, растрачивающим свое чувство на бездушную статую.
Теперь Эмма хорошо знала его. Он был как отец Моцарта: у того сын однажды вечером перед тем, как отправиться спать, взял на рояле септаккорд. Старик несколько часов ворочался без сна в постели, но потом наконец встал и сыграл разрешающий аккорд, после чего, удовлетворенный, лег в постель и тотчас же заснул. Септаккордом была для сэра Уильяма загадка скрытого от чужих глаз прекрасного тела Эммы. Стоило ей только приподнять покрывало, и его сладострастие было уже удовлетворено. И тогда он был способен отказаться от того, чего только что добивался, как от картин, которые он продавал, досыта на них наглядевшись. Но вот он начал ревновать ее. С той поры, как Эмма была представлена сэром Уильямом королю, Фердинанд стал ухаживать за ней. Как только она выходила погулять в английский сад Виллы Реале,
— Ваше величество поет иначе, чем обыкновенные певцы, — ответила она на его вопрос. — Ваше величество поет по-королевски!
И еле удержалась от того, чтобы не расхохотаться в ответ на его польщенную улыбку. И все же она стала защищать его, когда позже сэр Уильям поднял его на смех. Да, Фердинанд де Бурбон не был красив, как Адонис, не был он и Аполлоном в искусствах, но все же он был хороший человек. Хороший человек! Сэр Уильям был близок к тому, чтобы закричать. И тут же ополчился на короля. Он идиот, кретин. Вступил на трон в восьмилетием возрасте, и никакой силой его нельзя было заставить открыть хоть одну книгу, взять в руки перо. Когда он женился на Марии Каролине, получившей тонкое образование дочери Марии Терезии, он не умел ни читать, ни писать. Она тайно обучила его этой премудрости, стыдясь невежества дикаря, которого вынуждена была назвать своим супругом. Но и до сих пор ему был отвратителен любой вид умственной деятельности. На заседаниях государственного совета он спал, предоставив все королеве. Он не терпел составления протоколов, так как это отнимало слишком много времени. Чтобы избежать необходимости подписывать документы, он заказал печать со своей подписью, которую прикладывал к бумагам. Но так как он при всем при том был еще и крайне подозрителен, он ревниво хранил эту печать в сундуке, ключ от которого был только у него; он полагал, что именно так он выполняет свой долг перед подданными. Занимается он только едой, питьем, спортом, охотой, рыболовством, женщинами. Он вытренировал свое тело, как скороход и атлет. Благородное занятие охотой и травля зверя меньше всего интересуют его. Цель его — только убийство, истребление зверей. Вид подергивающихся конечностей и угасающего взгляда, запах дымящейся крови доставляет ему наслаждение. К тому же он труслив. Он никогда не осмелится близко подойти к попавшему в западню зверю до тех пор, пока тот не будет столь надежно охраняться охотниками, что не представит уже никакой опасности для живодера. Жесток и груб он и с людьми, когда полагает, что это может остаться безнаказанным. Аббата Мацциньи, флорентийского дворянина, он велел подкидывать вверх под гогот черни до тех пор, пока жертва не перестала подавать каких-либо признаков жизни. И все отчего? Просто варвару захотелось посмеяться над длинной, худой фигурой несчастного. Нечего сказать, хороший человек этот король! Во всяком случае, таким считал его народ, потому что король держался с ним запросто. С людьми образованными он скучал, его тянуло к грубым развлечениям черни, они были близки его выродившейся натуре. Толпа аплодировала его грубым шуткам и относилась к нему как к своему. «Il re Nazone» — Король Нос — так называли его лаццарони, уличные мальчишки, насмехаясь над его массивным носом. Он же считал, что этим они оказывают ему честь — как древние римляне, называвшие одного из Августов «Pater patriae» — отцом отчизны.
— Дурак он, варвар, полный нуль! — сердито закончил свою филиппику сэр Уильям. — В век Фридриха Великого и Иосифа II такое возможно только на неаполитанском троне. Карикатура короля!
Эмма улыбалась украдкой. Почему он так взволнован? Он — скептик, философ, парящий на недосягаемой высоте над нелепостями этого мира? Он ревновал, опасался в короле соперника.
— Но вы же называете себя его другом? — спросила она с легкой насмешкой. — И общаетесь с ним? И не как с королем, а как с братом?
Он сердито взорвался:
— А разве я могу иначе? Для чего же тогда и нужен здесь посол? Ах, политика! Воистину, даже всех сокровищ Индии не хватит Англии на то, чтобы вознаградить меня за тяжкий труд и скуку этой «дружбы»!
И стремясь похвастать перед Эммой важностью и трудностью своей должности, он посвятил ее в особенности британской политики при неаполитанском дворе.
С тех пор как Англия разбила морские силы Испании и Голландии, лишь одна держава могла оспаривать ее мировое господство: Франция, И политика Людовика XVI уже была направлена на борьбу. При его поддержке Соединенные Штаты Америки отвоевали независимость от своей британской матери-родины. А теперь парижский кабинет домогается господства над Средиземным морем, чтобы завладеть торговлей с Левантом[61]. Это было первым этапом на пути в Индию. Как раз настало время для осуществления этого плана. Два других бурбонских королевства, Испания и Неаполь, объединились с Францией в тройственный союз, втайне направленный против Англии, хотя в качестве официальной причины выдвигалось для виду завоевание берберийских[62] государств в Северной Африке. Во всех трех странах готовились к грядущей морской войне, множили флот, формировали морские экипажи. Для Англии положение усугублялось еще и тем, что в Париже и Неаполе королевами были сестры, унаследовавшие от своей матери Марии Терезии неутомимую жажду власти и связанные друг с другом страстной сестринской любовью. Не было силы, которая могла бы оторвать Марию Антуанетту от Франции, а Марию Каролину от Неаполя. Они в равной степени стремились к расширению своего господства, обе подчинили себе мужей, обе определяли политику своих стран. Они держали в своих руках судьбу Европы. Из них двоих более деятельной была Мария Каролина. Она уже начала строить флот, которым собиралась защитить Сицилию и Мальту от английского нападения со стороны Гибралтара. Ее планы простирались и дальше.