Любовь и золото

Зарубин Игорь

Прошло три месяца. Никита сидел в черном студенческом сюртучке за письменным столом в своей комнате и, глядя на веселые огоньки в топке большой, выложенной расписными изразцами, голландской печки, сочинял письмо Степану Афанасьевичу.

«Дорогой папенька! Простите великодушно за долгое молчание, но обстоятельства складывались так, что написать все было недосуг. С радостью сообщаю вам, что я поступил в университет! Правда, не в Санкт-Петербургский, а в Московский, что, как мне кажется, не так уж и важно. Кроме того, я служу письмоводителем у профессора

Рождественского, ученого-историка с мировым именем, который и оказал мне неоценимую услугу при поступлении в университет, так как я опоздал ко вступительным экзаменам и потребовалась небольшая протекция, чтобы я смог сдать их позже.

Живу я хорошо, на полном пансионе, ни в чем не нуждаюсь. Правда, работы бывает иной раз много — у профессора большая переписка, и каждый день приходит по почте целая гора писем…»

Написав еще несколько строк, Никита в задумчивости погрыз перо, затем вложил листок в конверт, запечатал сургучом и крупным почерком надписал адрес.

Он не рискнул написать, что, вопреки воле отца, поступил на исторический факультет. Не рассказал он и о своих злоключениях в подземелье. И конечно, в письме не было ни строчки о том, что Никита приобрел нового друга, а возможно (он очень надеялся на это) — невесту. Конечно же, ею была Катенька Рождественская.

За прошедшие месяцы молодые люди весьма привязались друг к другу. Уже были и длинные прогулки по бульварам и Нескучному саду, легкие касания краями одежды, как будто случайные встречи рук в сумерках, бесконечные разговоры по ночам, когда весь дом уже давно спал. И даже радость первого, пьянящего поцелуя испытали они. Надо сказать, что профессор Рождественский, который ценил в людях превыше всего интеллект, весьма благосклонно относился к своему новому, умному и старательному, письмоводителю. И перспектива иметь его в качестве жениха своей дочери, видимо, его вполне устраивала.

Катя росла без матери, которая умерла при родах ее. Воспитываемая отцом, она унаследовала от него легкость характера и веселый, жизнерадостный нрав. Александр Иванович был ярым сторонником женского просвещения, и поэтому на следующий год Катя должна была поступать в институт. Она была образованной девушкой и тоже интересовалась историей. Они частенько сиживали за столом голова к голове, читая рассказы из античной истории и представляя себя легендарными героями Спарты или римскими патрициями времен триумвирата… Катя, затаив дыхание, слушала рассказы Никиты о знаменитых правителях и полководцах, обо всем том, что он узнавал на блестящих лекциях Владимира Осиповича Ключевского. Когда же она узнала, что на глубине двух саженей от поверхности земли почти вся Москва пронизана сетью подземных катакомб, у Катеньки в глазах появился яркий блеск. Надо ли говорить, что и она без ума влюбилась в высокого, статного Никиту, который, к тому же, оказался покорителем таинственных подземелий…

Никита был совершенно счастлив. Его жизнь в Москве была интересной и наполненной, в отличие от однообразного существования в Спасске. Общение с Катей, учеба в университете, разбор профессорской почты, долгие разговоры с ним за чаем о той или иной исторической проблеме занимали почти все его время. И все-таки вскоре в жизни Никиты появился еще один

интерес…

Как-то раз, на перемене после коллоквиума по древней истории, к Никите подошел низкорослый, тщедушный человечек с черными, как смоль, кучерявыми волосами, реденькой бородкой и черными же бегающими глазками.

— Да, — сказал он безо всякого вступления. — Здорово вы их!

— Кого это «их»? — не понял Никита.

— Ну, этих. Эксплуататоров трудового народа. Слышал я, как вы о восстании Спартака рассказывали. Сколько пафоса и негодования! Особенно мне понравилась вот эта ваша фраза: «Спартак был первым революционером, сделавшим попытку сбросить с себя гнет абсолютизма». Это сильно! Я сразу понял, что вы — наш человек.

— Вообще-то я такого не говорил вовсе, — попробовал возразить Никита. — И потом, чей это «наш»?

— Не говорили — значит подразумевали, — безапелляционно заявил чернявый. — А «наш»… — Он огляделся по сторонам, придвинулся поближе к Никите и стал на цыпочки, чтобы достать до его уха. — «Наш», — прошептал он, — это входящий в славную когорту верных сынов России, стремящихся вырвать ее из лап самодержавия и векового рабства царизма. Я хочу сказать, что вы близки по духу нам, тем, которые хотят изменить существующий государственный строй, когда люди труда получают копейки, а кучка дворян и помещиков во главе с царем богатеют на людских костях. Сергея Нечаева читали, надеюсь? «Катехизис революционера»?

Произнеся эту тираду, человечек с облегчением опустился на полную ступню и устремил на Никиту пронзительный взгляд.

Вообще-то Никита уже не раз слышал о том, что в студенческой среде существуют тайные социалистические кружки, на заседаниях которых звучат призывы к свержению существующей власти и даже ко всеобщему террору. О них говорили вполголоса, членов этих кружков окружал романтический ореол. В печати то и дело сообщали о покушениях на министров, градоначальников и даже придворных. Ходили слухи, что это дело рук именно марксистов. Никиту всегда тянуло ко всяким приключениям, и поэтому он заинтересовался странными речами чернявого.

— И как вы собираетесь изменить существующий порядок?

Незнакомец снова встал на цыпочки и зашептал на ухо Никите:

— Путем пролетарской революции. Как вас зовут?

— Никитой.

— Я — Зиновий Синявский. Не слышали? Можно просто Зяма. Я вижу, товарищ, что на вас можно положиться. Держите.

Он незаметно сунул Никите в руку пару каких-то брошюр.

— Завтра, Никита, — продолжал Синявский, — приходите в шесть часов вечера на Сухаревку. Я вас там встречу у башни. Состоится заседание нашего кружка. Придете?

Никита помялся, но в итоге согласно кивнул. Зяма Синявский облегченно вздохнул.

— Вот и отлично! Да, чуть не забыл. Если вы пожертвуете три рубля на нужды борцов с самодержавием, революция вас не забудет. — И, сделав небольшую паузу, он добавил: — Брошюрки, знаете ли, из-за границы доставлять приходится. Контрабандой-с!

Никита вручил деньги, и Зяма долго тряс ему руку, повторяя:

— О нашем разговоре — никому ни слова. Запомните — полная конспирация.

И он пошел по коридору, поминутно оборачиваясь и прижимая указательный палец к губам.