Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)
Шрифт:
Дома ее вырвало, и минуты на три, как обычно, полегчало.
Муж постелил ей на диване в комнатке младшего сына, заставленной шкафами и похожей на гардеробную, опустил на окне трисы, быстро и привычно нагрел воду для горячих компрессов — единственного, что облегчало ей приступ мигрени.
— Никого… отключить… таз… — промычала она сквозь зубы. Но он уже отключил телефон и подставил на пол тазик к изголовью дивана. Он вообще всегда делал все на минуту раньше ее приказа.
В мастерской сохла неубранная палитра.
Он сидел в темной комнате, поминутно отжимал горячее полотенце и расстилал его на лбу и закрытых веках жены.
Он тяжело и преданно любил
Как это ни странно, она всегда напоминала ему одновременно двух женщин: одну он встретил во время своей армейской службы в Перми, когда после долгой отсидки на гауптвахте получил увольнение на целый день. Выйдя за ворота части, он сел в трамвай и там увидел ее — настоящую красавицу (женщины в Перми некрасивы). Целый день он ездил и ходил за ней по городу, ждал у подъезда института, потом магазина, потом рассматривал ее в читальном зале библиотеки. Он не подошел к ней, не заговорил. Ему, молодому художнику, вынужденно пребывавшему в кошмарном мире грубой муштры, постоянного мата и сизых от мороза ушей и носов, достаточно было того, что зрение его насыщалось видом ее профиля, царь-косы, шевелящейся на пальто, статной фигуры и мерной ладной походки.
Так он провел все увольнение.
Другая женщина — тоже армейское воспоминание — была стрелочницей, горбуньей. К ней по двое, по трое ходили солдатики. Потом шутили, что для ее горбика в другой раз следует в земле вырыть ямку. Для большего удобства.
Почему, почему его жена, известная писательница N., напоминала ему сразу двух этих, таких несопоставимых, женщин — недоступную красавицу с брюнет-косой на гордой спине и маленькую несчастную горбунью, у которой и свету в окошке было — что в самоволку бегающие солдатики? Он и сам на этот вопрос не мог себе ответить. Бог знает чем он готов был заплатить за то, чтобы хоть неделю, хоть единый день в своей жизни она почувствовала себя спокойной и счастливой. Спокойной и счастливой!
Она шевельнулась, легла на правый бок и что-то прошептала.
— Что? — наклонившись, тихо спросил он.
— Избить… — простонала она жалобным шепотом.
— Кого? Шмулика? — привычно уточнил он, подбирая полотенце, спавшее с ее лба.
— Мерзавца… продавца… в будке… — прошептала она, с дикой, почти непереносимой болью прожевывая каждое слово.
Ведущий русский экскурсовод Израиля Агриппа Соколов рысцой бежал по одной из звонких каменных улиц туристической зоны поднебесного Цфата.
За ним поспевала стайка ветеранов Великой Отечественной войны — человек тридцать восемь любознательных старперов, которые не упускали случая за десятку съездить неважно куда. Экскурсии для ветеранов субсидировались иерусалимским муниципалитетом, отделом по работе с пожилыми репатриантами, Джойнтом, Сохнутом и еще парочкой геронтофильских фондов. Часто эти экскурсии сопровождались бесплатными комплексными обедами в отелях, где, заняв несколько столиков и пугая местных официантов, старичье радостно и громогласно перебрасывалось крепкими остротами своей ДОСААФовской юности.
Агриппа не любил эти группы. Среди старперов сплошь и рядом попадались бывшие майоры и подполковники, начальники трестов, директора заводов, и даже помощники министров. Они привыкли командовать и поправлять, требовали отвечать на вопросы внятно и чуть ли не докладные записки подавать по теме экскурсии.
К тому же эти заморочные прогулки с въедливыми стариками не сулили комиссионных, по неписаному закону положенных экскурсоводу от владельцев ювелирных лавок, в случае, если пригнанный
Словом, старичье раздражало Агриппу.
Но… существовал в этом деле некий штрих, некая деталь, из-за которой он сам подряжался вести эти экскурсии, хотя и мог свалить их на любого из сотрудников своего бюро «Тропой Завета». На грядущих выборах Агриппа Соколов собирался возглавить собственный избирательный список. Старики были потенциальными и послушными избирателями. В конце экскурсии, горячо его благодаря, они, как правило, доверительно интересовались — за какую, по его мнению, партию стоит подать свои весомые голоса. Поэтому стариков надо было водить, ублажать, выслушивать их невежественные комментарии и терпеть их советскую ментальность.
Агриппа был грациозным немолодым человеком, одновременно напоминавшим композитора Скрябина (мушкетерская бородка, усы) и жилистого петуха. Он бежал (скорее, это был не бег, а все-таки спортивная ходьба) по улочке поднебесного Цфата, время от времени резко тормозя, поворачиваясь лицом к группе и вскидывая ладони, как дирижер перед хором. Тогда он особенно смахивал на композитора Скрябина, дирижирующего хором ветеранов Великой Отечественной.
— А сейчас, перед тем как спуститься вниз и осмотреть синагогу великого кабалиста рава Ицхака Лурии, я покажу вам самую узкую и самую крутую улицу в мире. Пожалуйста, не толпитесь и загляните вот сюда.
Пенсионеры кинулись смотреть по направлению руки дирижера, толпясь и наступая друг другу на ноги. Но они ничего не увидели, кроме щели между старыми каменными домами, щели, сантиметров в шестьдесят шириной. Дома вдоль нее уходили круто вниз, громоздясь чуть ли не друг на друге, и в сумраке глухой тени круто вниз вели отполированные подошвами каменные ступени. В ослепительной небесной вертикали просвета виднелась синяя от леса гора Мерон.
— Эта, на первый взгляд ничем не примечательная, улочка, которую и улицей-то назвать невозможно, носит самое громкое в мире имя.
Агриппа сделал паузу, вытянув шею и грозно собирая взглядом в кучку разбредающихся старперов. Так петух, вытянув шею, созывает кур.
— Улица Машиаха! — торжественно объявил он.
— А кто это? Революционер? — раздалось в горной тишине.
— Можно сказать и так, — неожиданно согласился Агриппа. Он был хорошим экскурсоводом.
— «Машиах» на древнееврейском означает «Мессия». А поскольку со времен римской оккупации Иудеи, и особенно после разрушения Титом второго Храма, в еврейском народе жила надежда на восстановление государственности под управлением царя, Помазанника Божия (а слово «Машиах» и означает не что иное, как «Помазанник»), то время от времени, в самые тяжелые моменты истории, народные массы выдвигали из своей среды очередного претендента на царский престол. Он должен был происходить из династии царя Давида, как сказано в Пророках — «из дома Давида». Во времена римской оккупации это неизменно означало очередное восстание, такое, например, как знаменитое восстание Бар-Кохбы. Известно, что великий мудрец, сам рабби Акива, признал Бар-Кохбу Машиахом. Правда, восстание было подавлено, и римляне, как известно, подвергли рабби Акиву ужасной казни: они содрали с него, живого, кожу. Железными крючьями.