Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)
Шрифт:
— Но — документы?
— Не было никаких документов! — сказал Хаим. — Это одно из условий провоза беженцев. Никаких документов. Капитан не мог проверить, хотя понимал, что я добиваюсь своего, и страшно злился. Потом я сказал: разве можно разлучать семьи? Послушайте, ведь вы, англичане, — цивилизованные люди. Что здесь будут делать эти несчастные женщины с детьми, без мужей? Он молчал, наливаясь злостью, а я подбирал липовых мужей липовым женам. Кстати, некоторые потом и правда сошлись, ведь это все были ошметки семей, где — жена спаслась, где — муж, где — из всей семьи только пятилетняя девочка… — Он повторил
— Как? Прямо там, на корабле, на виду у всех?
— Нет, конечно. Ночью. Англичане — цивилизованные люди. Я шел по коридору, и он напал сзади, страшный удар по голове — ничего не помню, но, судя по кровоподтекам, сломанной руке и отбитой печени, он молотил меня ногами в свое удовольствие, долго, пока не устал. Утром меня подобрали там же, в коридоре, и думали, что до Кипра я не дотяну… Но я дотянул! — почти весело закончил Хаим. — Потому что должен был кто-нибудь спустя пятьдесят лет везти Зьяму в Тель-Авив, на работу! Они молчали минут пять, потом он сказал: — Это смешно, майн кинд: столько лет Сара не может допроситься у меня хорошего отдыха на корабле, в хорошей каюте. Плыви себе по морю, сиди в шезлонге, загорай, говорит она. Вот чего я не могу понять: как может хотеть — не то что плыть! — просто видеть такое количество воды человек, который чудом спасся вплавь, на какой-то доске или щите… Ведь она была единственной, кто спасся с затонувшего «Аргона», Сара. Плыла до берега на доске или на щите, черт его знает, до сих пор не могу от нее добиться — как это выглядело… Подгребала одной рукой, а другую, которой она вцепилась в эту доску, или что там, потом, когда ее подобрали возле Натании, часа два не могли разжать… Ей было четырнадцать лет.
Как только она заводит эту песню о хорошей каюте и шезлонге, я ее спрашиваю, — ты что, не нахлебалась?..
И в который раз: вдох — три минуты пустынной дороги, вдох — глухие заборы, помойки, ряды оливковых деревьев, поворот налево, вдох — запущенный пустырек с тремя старыми могилами, направо, вдох — вилла с цветными стеклышками в окнах террасы на втором этаже, магазин бытовых товаров, мечеть, поворот на шоссе и — выдох, выдох, вы-ы-дох…
Скоро отсюда выведут наши войска, вспомнила она, и тогда выдыхать совсем не придется. Зато Хаим перестанет останавливаться и раздавать солдатам булочки…
За постом прибавили скорость, проскочили Модиин, понеслись по свободному утреннему шоссе… Протикало шесть, Хаим включил радио — «Шма, Исраэль!» — ежедневная побудка голосом Левитана…
Затем широко разбросанные поля, Дерьмовый курган, шевелящийся на равнине, совершенно живой от копошащихся на нем мусоровозок и вечной колготни чаек над ним.
Мост «Ла Гардиа»…
— Зьяма, вот что, — сказал Хаим, подвозя ее к переходу. — Я возвращаюсь сегодня раньше, ты меня на тремпиаде не жди. Часам к семи там проезжают наши — Амос, Давид Гутман и Руги Иоханан. Так что, тебя подхватят.
— А ты поедешь один через Рамаллу? — спросила она.
— Возьму кого-нибудь на тремпе, — сказал Хаим. На переходе
— Делаем «стульчик». Стой так, дай руки. Эту клади сюда, а эту сюда. Понял? Витя, сосредоточься. Ты что — в детстве не делал «стульчика»?
— Нет, — сказал он. — В детстве я играл на скрипке, и дворовые дети мне кричали: «Жидочек, попиликай на скрыпочке!»
— А я-то как раз и была дворовой девчонкой. Ну, учись, а то мы до ишачьей пасхи не управимся: эту руку сюда, а эту сюда.
— Так делайте уже что-нибудь! — сказала Юля, одетая для выхода в свет. Ее требовалось снести с четвертого этажа к машине. Сегодня она должна была подписать в банке заветные бумаги на пришедшие дойче, мать их, марки.
Наконец сплели «стульчик», присели… но тут у Вити схватило спину, и он еле поднялся.
— Вот это моя жизнь! — сказала Юля со злорадством. — Когда мне надо подышать воздухом, он обязательно хватается за свой геморрой.
— Видала старую стерву? — спросил Витя.
— Давай еще разок! — сказала Зяма. Наконец Юля уселась на их сплетенные руки, обняла их за шеи и стала командовать спуском.
— Поворот! — кричала она. — Разворачиваемся!
Витя кипел и грозился сбросить ее в лестничный пролет.
Зяма успокаивала обоих.
На лестничной площадке первого этажа их кавалькада чуть не сбила алкаша-соседа. Он обалдело глядел им вслед, очевидно приняв эту странную группу за свою алкогольную галлюцинацию.
Перед дверьми банка Юле вдруг стало плохо. Лицо ее посерело, она опустилась на ступеньки и схватилась за сердце. Зяма ловко подложила ей под голову свою сумку.
— Витя! — сказала она. — Беги в банк, вызови «амбуланс».
Но Витя продолжал задумчиво стоять над скорченной Юлей.
— Вот интересно, — пробормотал он, — доживет она до подписи?
Зяма выпросила у кого-то из сотрудников банка сердечное, дала старухе, и та, повалявшись еще на ступеньках, постепенно отдышалась.
Это она назло, искренне уверял Витя.
После подписания бумаг (а оно вряд ли было менее торжественным, чем дипломатическая церемония подписания какого-нибудь мирного договора) они впихнули старуху в машину и поехали отметить радостное событие надвигающейся покупки лазерного принтера.
— Видишь, — сказал Витя, — это наглядная иллюстрация к поговорке «Нет худа без добра». Шесть миллионов должны были сгореть в их прекрасно сконструированных печах, чтоб через пятьдесят лет мы на смердящие марки их вонючих компенсаций купили отличный принтер!
— Чтоб ты лопнул! — проговорила Юля в сердцах. — Чтоб тебя разорвало за такие слова. Господи, прости ему его поганый язык!
— Дым, — почти весело ответил Витя, заворачивая на улицу Аяркон, — кульминация нашей истории — дым шести миллионов. Вот либидо этого мира, его подспудное сокровенное желание: превратить нас в дым. Поэтому я живу в этой идиотской стране, среди этих мудаков и кретинских мизрахов.
Они выбрали маленькое, не слишком роскошное кафе на улице Алленби.
— Если б не твой идиотский кашрут, можно было бы тут, за углом, съесть изумительный свиной стейк, который готовит один парень из Уругвая.