Любовь к родителям
Шрифт:
– Что, трудно? Ну, ничего-ничего, всем бывает трудно. Сделайте, чтобы ваш ребеночек не кричал – Алеша занимается.
После этого мама шла к телефону и всем своим знакомым рассказывала:
– Он такой маленький, мои такими не были. Это не ребенок, а человеческая личинка.
Зато неприятное соседство моей семьи побудило родителей к активным действиям. Во-первых, отец похлопотал, и нам предоставили возможность купить двухкомнатную кооперативную квартиру. Причем родители соглашались дать денег на первый взнос, но не более того, что дадут Катины родители. Помню, что первый взнос составлял 2700. Теща, обегав всю родню, набрала, в конце концов, 1200. Столько же дали и мои папа с мамой. Остальные я искал сам. Дело было не в равенстве и братстве, а в упрощении отношений после нашего с Катей развода, да и вообще, с какой стати давать больше них. Во-вторых, мама устроила
Наш новый дом построили очень быстро. Мы переехали, когда Павлику не было еще года и двух месяцев. На прощанье отец мне сказал:
– Все. Больше к нам не обращайся. Можешь разводиться или делать, что хочешь. Сюда ты не вернешься.
– Само собой, понятно, – поспешил заверить я папу, испытывая неудобство от того, что он мог подумать, будто я еще на что-то рассчитываю.
Мы зажили отдельно. У родителей бывали с «официальными визитами», по случаю какого-нибудь семейного торжества, на которое нас приглашали. Также, по «табельным дням» и родители приезжали ко мне. Кроме этих обязательных посещений я лишь изредка заезжал к маме. Мы быстро утрясали пустяковое дело, из-за которого я приехал, и мама меня кормила обедом, соблюдая меню и сервировку в соответствии с невысоким рангом гостя, попросту не доставала из холодильника то, что мне было «не по чину». Если случалась промашка, и на столе появлялась, к примеру, банка концентрированного молока с двумя дырками в крышке, то мама исправляла положение.
– Не пей, – говорила она. – Молоко ледяное, из холодильника.
– Ничего, – легкомысленно отвечал я маме, – я маленькими глотками.
– Ну, знаешь, надо оставить папе, – с этими словами мама забирала у меня банку и возвращала ее в холодильник, откуда та была по ошибке вынута.
Раз в два месяца мама приезжала к нам в новую квартиру. Ее визиты проходили всегда одинаково. Она торопливо выкладывала из сумки масло, сыр или колбасу, купленные по дороге, приговаривая: «Скорей, скорей, а то Марк Израилевич узнает». Потом брала на руки Павлика, обязательно предварительно спросив: «Павлик покакал?» Через полминуты отдавала внука Кате со словами: «По-моему, он хочет какать. Ну, мне пора, столько дел, и Марк Израилевич может хватиться, тогда я не знаю, что будет». Я помогал маме поскорее одеться и провожал ее до остановки автобуса кратчайшим путем, который она от визита к визиту забывала.
По дороге мама мне жаловалась на отца, вдохновенно и подробно рассказывала, как он ее унижает и обижает – это была, пожалуй, единственная тема наших разговоров. Теперь я думаю, что именно эти регулярно повторяющиеся моноспектакли для единственного слушателя поколебали во мне любовь к отцу. Правда, однажды, мы говорили о другом. Мама посмотрела американскую кинокартину с Джейн Фонда в главной роли. Картина называлась «Забавные приключения Дика и Джейн». В ней был эпизод, когда попавшие в трудную ситуацию молодые супруги обращаются за помощью к родителям, а те отказывают им, не проявив никакого сочувствия, только самодовольно рассуждают, что их разорение закономерно, потому что космическое направление, в котором работал молодой муж, не перспективно. Мама полагала, что это она придумала использовать демагогические аргументы в оправдание собственной черствости по отношению к своему взрослому ребенку, а тут оказалось, что это не только давно известно, но даже экранизировано. Маме показалось, что ее поймали с поличным. Находясь под впечатлением от этой картины, мама стала говорить мне: «Мы вам тоже совсем не помогаем…» Но я маму за пять минут переубедил, объяснил, как мощно они нам помогают, для убедительности сложив стоимость сегодняшнего куска сыра с ценой прошлогоднего подарка на мой день рождения. Вернее, не переубедил, а подтвердил, что я так же глуп и так же ничего не понимаю, как и раньше.
Я действительно все принимал за чистую монету много лет, и никакие жизненные аргументы не могли охладить мою любовь к матери. Однажды, когда Павлик уже подрос, отец указал мне на четыре зеленые книжечки на полке, издание Аркадия Гайдара, и сказал: «Можешь забрать для Пашки». Я поблагодарил и забрал. В очередной свой визит к нам мать дождалась, когда в комнате никого не было, сняла с нашей бедной книжной полки четырехтомник Гайдара, замаскировала прореху, запихнула книжки в сумку и, ни слова никому не говоря, унесла домой. Я поогорчался, что мама так некрасиво
Разобщенность наша с родителями была очень велика. Понимали мы друг друга плохо, смысл одних и тех же слов определяли по-разному. Помню, нам посоветовали отдать Павлика в логопедический детский сад, нужно было подправить речь. Я попросил маму о помощи. Она, сделав несколько звонков, добилась для мальчика места. Мы стали возить сына на другой конец города и оставлять его там на целую неделю. Потом выпросили разрешение забирать ребенка на ночь, хотя бы по средам. Скучали без него сами, мучили ребенка, и все зря. Не сразу поняли, что мама устроила Пашку в детский сад для детей «с отставанием речевого развития», иначе говоря, для детей не совсем психически здоровых. Давешняя мысль, что у Пашки «не все дома» глубоко засела у мамы в голове, а встречи с внуком были такими редкими, что убедиться в нормальности Павлика не было возможности. Как всегда, с опозданием разобравшись в ситуации, я сына вернул в обычный детский сад, подобрав с помощью мамы детское учреждение получше из ближайших к дому. А недостатки Пашкиной речи исправила Катя и логопед из нашей поликлиники.
Зато все мамины знакомые были подробно извещены о ее героических усилиях и самоотверженной работе на внука, в ущерб творчеству, семье и втайне от мужа. Я слышал, как мама рассказывала подруге, что, когда Паша разбился в детском саду, и воспитательница сообщила ей, что мальчика нужно забрать, ведь у его родителей нет телефона, мама все бросила и помчалась … к нам – оставить записку, чтобы срочно ей позвонили.
Слава моей глупости! Я на всю жизнь сохранил приличные отношения с родителями и внушил сыну и дочери любовь и уважение к бабушке и дедушке. Ведь я был уверен, что все так и должно быть.
Глава 12. «ПОЛНАЯ НАСЛЕДНИЦА»
За восемь месяцев до своей смерти, уже будучи безнадежно больным, мой брат Алеша женился и переехал от родителей к родителям жены. Алешина теща, сорокасемилетняя заведующая рентгенологическим отделением ведомственной поликлиники, хорошо представляла себе состояние Алешиных легких, тем не менее она не стала расстраивать брак и обрекла свою дочь на раннее вдовство.
Алеша попал в семью, в которой царили взаимная любовь, уважение и материальный достаток, такие непривычные для нас условия жизни. Ведь мы с Алешей выросли в обстановке, самым характерным признаком которой было постоянное взаимное раздражение, каждый был всегда недоволен каждым. Нас с братом отец мог обвинить во всех смертных грехах за что угодно или ни за что, и мы должны были оправдываться, но никакие аргументы, алиби или чистые побуждения высоким судом не принимались во внимание. Мой страх стать виноватым замечали посторонние. Выражение «это Фарбер виноват» вошло в поговорку у моих друзей и употреблялось всегда, даже если говорили о землетрясении в Японии. Брат был примерно в таком же положении. Так вот, тяжело больной Алеша сбежал в чужую семьи и провел там остаток жизни.
Мама искала для младшего сына врачей и знахарей, но даже не все знахари брались лечить Алешу. Мама делала за Алешу журналистские задания в газете, в которой он работал, возила учебники, чтобы он мог готовиться к экзаменам в университете, но главными в борьбе за жизнь Алеши стала его жена и ее родители, которые приняли на себя ежедневный труд и ответственность за тяжело больного мальчика.
А папа как-то сразу потерял представление о действительном состоянии здоровья сына. Отец при мне звонил ему и кричал: «Немедленно одевайся и иди на улицу, нечего сидеть дома в такую прекрасную погоду!» Этот звонок был в первых числах апреля, а 11 апреля Алеша умер…
Я очень горевал, но понимал, что горе моих родителей, особенно матери, сильнее моего. Я пытался утешить маму, чем всегда утешают в подобных случаях, но не мог ее ни отвлечь, ни заинтересовать. Один раз в ответ на мои рассуждения, что ничего нельзя было сделать, что никто не виноват, все равно Алешу нельзя было вылечить – такая болезнь, мать внезапно встрепенулась, собралась, и, чеканя каждое слово, сказала мне:
– Но ты-то жив!
Я попал в больное место. Мама страдала оттого, что судьба обошлась с ней так несправедливо: сыновья болели одной и той же болезнью, но погиб от нее не тот. Я своим мельтешением и утешением только усиливал горе родителей, демонстрируя, что нет на земле справедливости. После этого я стал поосторожней, как всегда, начав что-то соображать только после того, как наступил на капсюль…