Любовь… любовь?
Шрифт:
— Славная ты, Энни, — сказал он и взял ее за руку. — Моя маленькая, славная Энни… Как это никто не женился на тебе до сих пор?
Ее щеки слегка порозовели.
— Мне и так неплохо. А что же ты сам-то живешь бобылем?
— Ну, я… Ты ведь меня знаешь. Я же говорил тебе — сегодня здесь, завтра там, ни перед кем не в ответе.
— А теперь опять куда глаза глядят?
— Опять, — сказал он. — Прямо сейчас, сию минуту.
Он легонько поцеловал сестру в щеку и выпустил ее руку.
— До свиданья, Энни, — сказал он. — Береги себя.
Он пошел прочь, а она еще долго сидела не двигаясь. Отойдя на несколько шагов, он оборотился и помахал ей рукой, потом зашагал дальше. Внезапно его походка изменилась: плечи распрямились, шаг стал упругим, и вскоре она услышала, как он принялся лихо насвистывать. Почему вдруг? Он и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Чтобы отвести глаза прохожим? Да какое ему было до них дело! Может быть, чтобы обмануть самого себя? Только, уж конечно, не для того, чтобы обмануть ее. Ведь та, что, поднявшись со скамейки, смотрела ему сейчас вслед, была единственным человеком на свете, которого он никогда не смог бы обмануть.
Актер
Перевод Татьяна Озерская
Он был крупный мужчина, плотный, но отнюдь не толстый, и безмерно застенчивый, однако, когда он по окончании рабочего дня, надев свой темно-лиловый плащ и мягкую фетровую шляпу, возвращался домой, спокойное, даже бесстрастное выражение лица в сочетании с ростом и мощным телосложением делало его поразительно похожим на переодетого полицейского, уверенно и деловито направляющегося куда-то по своим делам, в результате которых кому-нибудь может непоздоровиться.
Еще давно, как только он начал мужать, ему то и дело приходилось слышать:
— Вам бы в полиции служить, мистер Ройстон.
А то так и более фамильярно:
— Не по своей ты дорожке пошел, Олберт. Ты же как есть бобби, тебя прямо словно нарочно для этого слепили, приятель.
Но он только терпеливо улыбался, будто слышал нечто подобное впервые, и почти всякий раз давал один и тот же ответ:
— А на что мне это? Мне и так неплохо живется. Я люблю спокойно спать в своей постели по ночам.
Он служил в бакалейном магазине, и пять полных рабочих дней в неделю и один неполный его можно было увидеть в белой куртке за прилавком «Мурендского бакалейного» — одного из филиалов крупного предприятия, принадлежавшего Промышленно-кооперативному обществу Крессли; он заведывал отделением и был помощником управляющего. Он оставался помощником управляющего уже на протяжении пяти лет, и казалось, судьба сулила ему пробыть в этой должности еще долгие годы, прежде чем предуказанное ходом событий продвижение по службе сможет осуществиться. Ибо сам управляющий тоже был человеком, не склонным менять насиженное место и еще сравнительно крепким и молодым.
Но Олберта это, казалось, ничуть не тревожило. Ничто, казалось, не могло вывести его из равновесия. Но все это именно только казалось — такая уж обманчивая была у него внешность. Спокойный, даже флегматичный, неизменный в своих привычках — таким был Олберт с виду, и никто даже не догадывался о том, через какое горнило испытаний прошел он из-за своей мучительной застенчивости в день свадьбы, и никто не знал, каким нечеловеческим ужасом была объята его душа в тот день, когда жена преждевременно разрешилась от бремени мертвым ребенком, и этот его первенец, о котором он так долго, так страстно и тайно от всех мечтал, едва не стоил жизни Элис, его жене, единственному существу на свете, настолько ему дорогому и близкому, что он без нее и дня не смог бы прожить.
Да, так обманчива была его внешность и так умел он таить про себя свои чувства, что слыл самым уравновешенным, невозмутимым человеком на свете, и никто никогда не догадывался о том, какова истинная его натура.
— Вам бы у Олберта поучиться, — говорили люди. — Вот с кого надо брать пример. Олберт никогда ни о чем не тревожится, его ничем не прошибешь.
Таков был Олберт, когда ему почти сравнялось тридцать семь лет и когда в его жизни произошло это небольшое, но совершенно неожиданное событие.
Любительские спектакли были главным развлечением в Крессли и по мастерству исполнения весьма отличались один от другого, иной раз приводя зрителей в смущение и замешательство, а иной раз в восторг. Лучшим по праву считался местный драматический кружок, сокращенно называвшийся ДПКОК, что означало Драмкружок при Промышленно-кооперативном обществе Крессли. Этот кружок ставил не больше трех постановок в год и прилагал все усилия к тому, чтобы достигнуть профессионального уровня. И вот, когда приближалось время выпуска ежегодного рождественского спектакля, наиболее, пожалуй, ответственного в году, так как на рождественском любительском театральном фестивале в большом зале Промышленно-кооперативного общества все драматические кружки оспаривали друг у друга пальму первенства, в магазин, где работал Олберт, случайно зашла одна весьма свирепого вида дама из главной конторы общества, единодушно считавшаяся становым хребтом, опорой и столпом ДПКОКа и, уже направляясь обратно к выходу, внезапно увидела Олберта, солидно внимавшего с высоты своего гигантского роста какой-то миниатюрной покупательнице; дама внезапно приросла к месту и, подождав, пока Олберт освободится, решительно направилась к нему со словами:
— Скажите, вам приходилось когда-нибудь играть на сцене?
Более дикого вопроса Олберт еще отродясь не слышал и в полном замешательстве молча воззрился на вопрошавшую его даму, а его товарищ ответил за него:
— Как же, как же, он даже и у нас тут вечно что-нибудь представляет. Наш Олберт иной раз такие штучки откалывает, что сдохнуть можно.
— Не слушайте его, — сказал Олберт. — Он шутит.
— Я хочу знать, — спросила дама, — участвовали ли вы когда-нибудь в любительских драматических спектаклях?
— В драматических? — переспросил Олберт.
— В пьесах. Играли вы когда-нибудь в пьесах?
Олберт отрицательно покачал головой и даже позволил себе негромко хмыкнуть.
— Тут на будущей неделе обещался приехать один тип из «Мемориэл сиэтер» — будет пробовать его на роль, — ладил свое его коллега, любитель шуток. — Наш город хочет выставить Олберта против Аллана Ледда.
Не обращая ни малейшего внимания на неугомонного шутника, дама продолжала свой допрос:
— А вам никто не говорил, что вы похожи на полицейского?