Любовь на острове чертей
Шрифт:
Сто планов промелькнули в Гениной голове, и каждый лучше, утонченнее другого. От элементарного трюка с сотрясением мозга до обвинения в краже свечей и порче товара. Годилась также и обыкновенная драка с топтанием шляпы и надрывом рукавов. В своём физическом превосходстве Гена не сомневался, этого книжного задрыгу он мог повалить обыкновенным щелчком по носу, но примитивные приёмы восстановления справедливости не подходили для столь изысканного случая. Поразмыслив ещё пару секунд, Гена, как настоящий художник, решил отдаться экспромту, то есть
Выбираясь из-за столика, он рычал и раздувал ноздри, усиленно изображая буйство стихий. Буйством, честно говоря, даже не пахло, и Гена пытался раздразнить, вызвать его, словно камлающий шаман. Она всегда вывозила его, мягкая волна из глубин организма, стоило покатиться ей, всемогущей, откуда-то из-под ложечки, как проблемы и препятствия вдруг превращались в щепки, мелкий песок, влекомый цунами.
Погружённый в духовные проблемы, Гена и не заметил, как зацепил брюхом угол столика. Шаг, ещё шаг — и незатейливое сооружение, подобрав под себя складные ноги, рухнуло на асфальт кладбищенской дорожки. Свечи покатились в разные стороны, а фотография Баба-Сали, в позолоченной жестяной рамке, прошуршала прямо под ноги раввинскому сынку.
— Так, — произнёс Гена зловещим тоном главного инквизитора. — Ну, и что сейчас будет?
А могло быть многое, ох, как многое. Грозные флюиды нарастающей бури солнечными зайчиками поскакали в разные стороны от багровеющего Гениного лица. Им стало страшно на раскалённой поверхности кожи, и побежали они, быстроногие, рассекая воздух острыми кромками напряженных ушей.
Раввинский сынок, предчувствуя недоброе, тоже покраснел и напрягся. Бежать было стыдно, пасовать перед жлобом и хамом ещё стыдней, но в глубине души он уже сожалел о проявленной активности.
— Изгоняешь торговцев, — зарычал, распаляясь, Гена, — очищаешь святой Храм от нечестивых!
— Как Ребе, как Ребе действуешь, — продолжал он, напирая животом, — Ребе лотки перевёртывал, и ты вслед за ним!
Пузо затрепетало. Ещё миг, ещё секунда — и кто знает, чем бы закончился невинный инцидент на кладбище, но… Как всегда — но. Просто палочка-выручалочка для Высшей справедливости, последняя возможность смешать так, казалось бы, ловко разложенные карты.
Бросив взгляд на физиономию сынка, Гена обнаружил не страх или замешательство, а удивление.
«Вот сейчас костыльну разок, — с аппетитом подумал Гена, — будет знать, как разевать варежку».
Подумал и моментально забыл. Потому, что вспомнил сцену из исторического фильма регулярно прокручиваемого по образовательному каналу Би-би-си. В фильме молодой человек с явно семитским лицом разгонял торгашей, по виду тоже семитов, но с куда более отвратительными физиономиями. Что-то вспыхнуло в голове у Гены, зацепились невидимые сцепки где-то там, глубоко внутри мозговой ткани и недоумение раввинского сынка стало ясным, как пятно на заборе.
— Да и не понял он ни черта, — сообразил
Он ещё катал эту сладкую, сочащуюся уважением к себе мысль, когда новое, потрясающе резкое действо всплыло перед его мысленным взором и застыло, перекрыв, будто монгольфьер, половину горизонта.
«Вот это будет забава, — сообразил Гена, — вот уж где воистину «раззудись рука, разойдись плечо».
План шкоды от первой до последней детали встал перед ним, без лесов и подмостков, сразу, как есть, величественный и точный, до самого последнего гвоздика. Спорить и ругаться с сынком стало незачем.
— Ну, ты, — сказал Гена, — чего стоишь, помоги собрать товар.
Сынок без долгих разговоров бросился собирать, Гена молча подобрал спорное объявление, смял его и сунул в карман. После чего высокие разбиравшиеся стороны повернулись друг к другу спинами и отправились каждый по своим делам.
Мир на земле Израиля, в реховотской ее части, казалось бы, восстановился. Казалось бы! Ого, ещё как казалось!
Вы думаете, будто Гена просто так, за здорово живешь, свернул столь прибыльную торговлю и отправился восвояси. Или вам кажется, будто черный пиджак и шляпа отпугнули его, как мезуза отпугивает всякую нечисть? Зря, зря вы так. Не принимаете всерьёз ни автора, ни героя.
Дорогу от кладбища домой Гена пролетел, словно «Фау» на Лондон. Уже ничто не могло его задержать, замысел, всего несколько минут назад скрывавшийся в глубинах мозга, стремительно превращался в реальность.
Даже столь любимые руины винного погреба начала века он проскочил будто курьерский поезд, — не останавливаясь.
Архитектуру Реховота как среду своего основного обитания Гена уважал. Убогие коробки застройки семидесятых годов казались ему вполне приличным уровнем градостроения, а от новых, вычурных проектов полуграмотных подрядчиков он немел, считая их шедеврами современного зодчества. Самыми древними строениями в Реховоте были полузавалившиеся мазанки в бывшей тейманской деревушке Шаараим. Гене они казались старой стариной, хоть от роду им с трудом выходило лет восемьдесят. А перед сводами и арками винного погреба он простаивал часами, вдыхая запах нагретых на солнце камней и балдея от изумления, словно турист перед Нотр-Дам.
Гена любил Реховот. И не только потому, что, кроме Бней-Брака и Иерусалима, он ничего в своей короткой жизни не успел рассмотреть. Ему нравился город, наполненный солнцем и зеленью, нравилось ходить и бегать по его улицам, сидеть в парках, топтаться на рынке. Особенно любил он ночной Реховот, пустые, освобожденные от жужжащей толпы пространства, залитые желтым светом фонарей. Город без людей нравился ему куда больше. Неплохо выглядел он и ранним субботним утром, когда первые лучи начинали щекотать верхушку башни синхрофазотрона на окраине института Вейцмана.