Любовь на острове чертей
Шрифт:
Похоронив мать, полковник израильского спецназа Арье Куперман возвращался на свою базу. Было ему сорок шесть лет, коротко подстриженные волосы уже начали редеть и налились сединой. Лицо, покрытое плотным загаром много находящегося под открытым небом человека, прорезала тонкая сеточка морщин. Когда полковник улыбался или сердился, кожа натягивалась, и складки, распрямляясь, открывали не загоревшие участки, отчего выражение лица полковника резко менялось.
Он гладко брился, и всегда, даже в отпуске, носил военную форму. Ему казалось, будто гражданские, свободно
Арье Куперман двадцать лет возглавлял школу спецназа, и сам того не подозревая, превратился в легенду, персонаж фольклорных историй и анекдотов. Особенно изощрялись ученики над его привычкой возглавлять финальный марш-бросок, заменяющий выпускной экзамен. Небольшая группа, добравшаяся до окончания курса, должна была пройти за три дня непрерывного движения больше трехсот километров, постоянно натыкаясь на всевозможные препятствия и засады. Их заранее готовил лично полковник Куперман, и он же, все три дня идя впереди цепочки, задавал темп. Двигался он легко, словно танцуя, и поэтому к нему крепко прилепилась кличка Танцор.
Жил полковник в помещении школы, во временном вагончике, давно ставшим для него постоянным домом. Школа располагалась в центре Самарии и ночные тревоги часто оказывались совсем не учебными. Он родился и вырос в Реховоте, тенистом городке неподалеку от Тель-Авива, там была квартира его родителей, в которой до недавнего времени еще жила мать. Куда бы судьба руками начальства ни забрасывала полковника, ему казалось, будто корень его души по-прежнему пребывает в небольшом салоне, уставленном старой мебелью, возле шкафа со школьными табелями Арика Купермана, альбомами детских фотографий и коробочкой, наполненной молочными зубками. Мать словно отгораживала Арье от леденящей бездны вечности, пока она жила, в цепочке перед ним круглилось еще одно звено. И вот, все кончилось.
Он ехал по шоссе, рассекающем Самарию на две половинки, подобно тому, как нож разваливает апельсин, и вспоминал события последней недели. Звонок из больницы не застал его врасплох. Все годы своей самостоятельной жизни он каждый день звонил матери. Исключение составляли только особые задания, на которые запрещалось брать сотовый телефон. Даже во время марш-бросков он не отступал от своего правила; ему нравилось, идя впереди группы изнемогающих от напряжения курсантов, разговаривать с матерью, не задыхаясь, спокойным тоном, так, будто бы он сидел в своем кабинете.
На кладбище его поразила четкость работы похоронной команды. Объявленное заранее начало церемонии не задержалось ни на минуту, и весь процесс оказался до предела лаконичен и четок. Когда он отходил от свежей могилы, один из похоронщиков прикоснулся к его рукаву и спросил:
— Кто будет говорить кадиш? Одиннадцать месяцев, каждый день. Утром, днем и вечером.
Скорбное сочувствие струилось из него, точно вода из переполненного кувшина.
— Не знаю, — ответил полковник. Подробности выполнения ритуала его мало интересовали.
— Есть еще
— Хватит?
Тот быстро, словно само их появление было оскорбительным, схватил протянутые деньги и спрятал в карман.
— Хватит. Я все устрою наилучшим образом. Не беспокойтесь.
За семь дней траура, которые Куперман провел в родительской квартире, сидя на низеньком пуфе, приставленном к стене, перед ним промелькнули, казалось бы, давно ушедшие из его жизни лица. Школьные друзья, с которыми он не виделся десятки лет, бывшие сослуживцы, ученики, родственники. В его распорядке дня не было места для подержания отношений и связей, служба заполняла его до самого верха, под пробочку.
Согласно религиозной традиции, все семь дней полагалось сидеть, не выходя из квартиры. Но он не мог столько оставаться без движения и несколько раз во второй половине дня ускользал на прогулку и долго ходил по Реховоту, разглядывая улицы своего детства. Садик, школу, парк с самолетом. Реховот сильно изменился, утратив обаяние маленького городка, а размаха и шика большого города приобрести еще не успел. Почему-то полковнику казалось, что он видит все это в последний раз. Вернее, он догадывался, почему, но отгонял эту мысль, упрятывая ее в дальний уголок сознания.
Началось это несколько месяцев назад, на марше. Не финальном, а одном из промежуточных. Через четыре часа ходьбы полковник с удивлением почувствовал, что не может идти. Во рту пересохло, и его наполнил гнилостный привкус, а в правом боку явственно бился пульс, словно в нем поселилось еще одно маленькое сердце. Пришлось придумать вводную, разворачивать группу в атаку на воображаемого противника, потом разбирать ошибки. В общем — часовой привал. Курсанты были довольны — такой поблажки от неутомимого Танцора никто не ожидал.
Вернувшись с марш-броска, он долго думал, сидя в своем домике и разглядывая плоские, разорванные ветром облака, несущиеся над каменистыми холмами Самарии. Из его жизни ушли несколько знакомых, ушли по причине похожей на ту, которой могла обернуться боль в боку. Он помнил, как они отправлялись в больницы с испуганными, но полными надежды лицами. Отправлялись еще вполне здоровыми на вид людьми, а возвращались на колясках: высохшие, измученные процедурами скелеты. Возвращались лишь для того, чтобы, спустя несколько недель, снова оказаться на больничной койке. Уже в последний раз.
«К чему эти мучения? — думал полковник. — Беспощадная химия, от которой выворачивает внутренности, уколы, процедуры, обманутые надежды, уклончивые взгляды врачей, сочувствующие лица родственников. Моя жизнь сложилась так, что я никому ничего не должен. Не случилось женщины, согласившейся разделить мои неприятности и порадоваться моим удачам, нет детей, ожидающих поддержки и заботы. Если со мной случится нечто подобное, то я доживу до момента, с которого прекращается нормальное существование, и своими руками поставлю точку».