Любовь на острове чертей
Шрифт:
— Мама, мамочка, — голос тоже не повиновался Шмулику, и он еле слышно шептал, пробиваясь сквозь рыдания. — Я уже не хочу собачку, возвращайся, возвращайся скорее.
— Мы не можем вернуться, сынок, — сказал папа, едва заметно шевеля губами. — Мы подождем, когда ты придешь к нам.
— Тогда я разбужу бабушку, — предложил Шмулик, — и мы с самого утра поедем.
— Это невозможно, — покачала головой мама. — Ты попадешь сюда, когда придет время. Но это случится еще нескоро.
— А когда, когда же это случится?
— Через
«Шимон не врал, — вдруг понял Шмулик, — это бабушка и Хана обманывают меня».
— Арабы вам сделали пиу-пиу, да, папа? — произнес он, обращаясь к отцу.
— Да, сынок.
— Тогда я возьму у Шимона волшебный пистолет и сделаю пиу-пиу всем арабам! Я буду стрелять целый день, пока ни одного не останется, ни одного, ни одного, ни одного…
Он снова заплакал. У него заболело что-то внутри, слева, впервые в жизни, словно кто-то вонзил туда иголку и медленно поворачивал, надавливая сильнее и сильнее.
Из салона донесся треск, свечи догорали и гасли, одна за другой, точно повинуясь приказу и в их меркнущем, плывущем свете, фигуры родителей таяли и оплывали, подобно свечам.
— Не надо ни в кого стрелять, — сказал папа. — Видишь, на столе книгу?
— Вижу, — ответил Шмулик, переводя взгляд на толстенный том в черном, тисненом золотом переплете. Мама всегда листала его в субботу, пока папа молился в синагоге.
— Учи эту книгу. Вместо пиу-пиу.
— Но я же не умею читать!
— Научись, — предложила мама. — Завтра с утра попроси бабушку. Обещай мне.
— Обещаю, — прошептал Шмулик. — Завтра попрошу. С самого утра, обещаю, завтра, с самого утра…
Красавица Циля
Они поселились в соседней квартире лет двадцать назад. У нас общая стенка и смежные балконы. Весной и осенью, когда не работают кондиционеры, и свежий ветерок с ковбойской лихостью врывается в настежь распахнутые окна, мы слышим каждое слово друг друга.
Хаим и Циля. Он — смуглый, высокий сефард, с шевелюрой из смоляных, туго закрученных пружинок. Оливковые глаза, мягко очерченный подбородок, тонкие усики. Большой поклонник баскетбола — «Маккаби Тель-Авив» — лучшая команда в мире. От бесконечного шума спортивных телетрансляций нас спасала только его работа. Хаим служил в «ЦИМ» — израильском пароходстве и многие месяцы проводил в рейсах.
Голос у него был низкий, с бархатным «р».
— Циля, сердце мое, — приговаривал он к слову и не к слову.
— Он ее полирует, как чистильщик праздничную обувь, — в сердцах говорила моя жена, закрывая окна. В доме становилось жарко, но слышать умильные придыхания Хаима жена больше не соглашалась.
— Ты просто завидуешь Циле, — утверждал я, отодвигая обратно створку. — Давай, я тоже начну тебя называть солнышком или лапочкой.
В ответ жена одаривала меня взглядом мегатонной интенсивности. Если Хаим возвращался из рейса
— О, о, — Циля, красавица моя, — шептал Хаим, и тишина приносила к нам каждый обертон. — Птиченька, рыбонька, зайчик сладкий!
— Ах, Хаим, Хаим, Хаим, — вторила Циля.
Я не раз собирался нарушить безмолвие ночи вопросом о зоологической совместимости таких определений, но так и не решился потревожить интимную жизнь моряка.
Циля — щуплая, остроносенькая, с плоскими бедрышками и цыплячьей грудкой. На ее лице царили чувственные негритянские губы. В птиченьки ее, пожалуй, еще можно было записать, но никак не в сладкие зайчики. Эти животные вызывают в памяти нечто пушистое, круглое, мягкое и ласковое, Циля же была угловатой, сухощавой и довольно резкой. Назвать ее красавицей мог только самый отчаянный фантазер. Но, судя по всему, именно он ей и попался.
В юности, сразу после замужества и после вселения в соседнюю с нами квартиру, желтые волосы Цили еще создавали некую видимость прически. С годами они то ли усохли, то ли просто повылезали и, насколько ее облик сохранился в моей памяти, с двух сторон Цилиного лица свисало нечто прямое и тусклое, походившее на застиранную пеленку.
Родить ребенка Хаиму и Циле не удавалось довольно долго. Они изрядно потратились на врачей и экстрасенсов пока плоская поверхность между Цилиных бедер начала вспухать. Беременные женщины обычно дурнеют, Циля же превратилась в настоящее чудовище, с огромным животом, толстыми ногами, расползшейся физиономией покрытой гадкими коричневыми пятнами. Удивительно, что уже спустя три месяца после родов она вернулась к состоянию первоначальной тщедушности.
Мальчика назвали Ашером, подразумевая, что он будет счастливым и принесет счастье родителям. Циля сходила по нему с ума. Все ее помыслы были устремлены только на Ашера, все ее время тратилось лишь на него. Четыре часа в день Циля работала ассистенткой у зубного врача, оставшиеся двадцать посвящала сыну. Муж оказался далеко за бортом интересов, ее голос полностью исчез из ночного дуэта, и сольное — «Циля, красавица моя» — одиноко разливалось в ночной тишине. В этот момент Циля, скорее всего, думала о проблемах Ашера.
А проблем оказалось много. Вернее, не самих проблем, а Цилиного представления о них. Еще до рождения ребенка она отличалась, чистоплотностью близкой к мнительности. Возвращаясь с улицы, Хаим должен был сменить одежду и тщательно вымыть руки. Ходить по дому в уличной обуви категорически воспрещалось, сумка, поставленная на обеденный стол, вызывала крик ужаса.
Рождение Ашера превратило мнительность в манию, Циля объявила войну микробам, могущим покуситься на здоровье сына. Она окружила его китайской стеной аккуратности и порядка, и самолично заступив на пост, превратила караульную службу в главное дело своей жизни.