Любовь на острове чертей
Шрифт:
— И ты отстанешь? — без всякой надежды спросил Фима. Он уже начал понимать, что попал сюда надолго, и грубой силой «доса» не взять, значит, нужно устанавливать отношения.
— Конечно, нет, — ответил «дос». — Как я могу от тебя отстать?
— Как пристал, так и отстань, — предложил Фима, поднимаясь с пола. — Ну, наложу твой тфиллин и пойду себе. У меня дел знаешь сколько?
— Кончились твои дела, — ответил «пингвин», доставая из-за спины руку с бичом. — Неужели ты еще не понял?
— Понял, понял, — торопливо согласился Фима, поднося к глазам ноющую руку. Кисть пересекал багровый
— Сам виноват, — невозмутимо ответил «дос».
— И не стыдно, — выложил Фима свой всегда срабатывающий козырь. — Я кровь в Дженине проливал, пока ты в синагоге раскачивался.
— Не ври, — строго произнес «дос». — Ты не кровь, а мочу проливал, и не в Дженине, а на ремонтной базе под Беер-Шевой. Ты бы еще кое-что пролил, да ни одна «солдатка» не согласилась.
«Пингвин» оказался неплохо осведомленным, поэтому оставалось одно: усыпить бдительность, подобраться поближе, вырвать бич, а там…
«А что, там? — усмехнулся про себя Фима. — Терять-то уже нечего».
— Голову покрой, — приказал «дос», указывая на столик в углу синагоги. На столике ровной стопкой стояли картонные кипы, вроде тех, что выдают при входе на кладбище. Фима покорно пошел к столику, взял одну и водрузил на макушку. Кипа моментально прилипла к голове, острые углы больно впились в кожу. Фима попробовал поправить кипу, но не тут-то было: проклятая картонка сидела, как влитая.
— Ну, где твои тфиллин? — миролюбиво спросил Фима, подходя у «пингвину».
— Тфиллин без благословений нельзя, — ответил «дос». — Ты читать-то умеешь?
— За кого ты меня держишь? — обиделся Фима.
— На иврите, — уточнил «дос». — Благословения читать нужно на святом языке.
— Не, — буркнул Фима, — на иврите не умею. Не освоил я еще басурманскую речь.
— Сколько лет ты в Израиле? — строго спросил «пингвин».
— Сам будто не знаешь!? — съязвил Фима. — Про Дженин знаешь, а по это нет?
— Отвечай, когда спрашивают, — ласково улыбнулся «дос» и взмахнул бичом.
— Шесть с половиной, — выпалил Фима, отскакивая подальше. — Плеткой-то прекрати махать, а то жалобу напишу. Ну и порядочки у вас, чуть что — сразу плеткой.
— Пиши на здоровье, — неожиданно легко согласился «дос». — Бумага и карандаши на столике. Но учти, что жалобы и просьбы принимаются только на святом языке. Мог бы и выучить за шесть с половиной лет. Все-таки в Израиле жил.
— Я не в Израиле жил, — поправил «пингвина» Фима, — а в русскоязычной общине Израиля. У нас все по-русски: газеты, радио, телевидение. Адвокаты по-русски, чеки в банках по-русски, на работе говорим по-русски. Давай твои благословения по-русски, увидишь, как отчеканю.
— Хватит болтать, — приказал «дос». — Садись в кресло.
Фима уселся. Сидеть было удобно, спинка приятно пружинила, мягкое сидение обволакивало ноги. Сразу потянуло в сон.
— Читай, — «дос» показал Фиме большую таблицу с алфавитом. — Какая первая буква?
— А, — уныло произнес Фима. Он не любил учиться, уроки, занятия, домашние задания всегда вызывали у него чувство глубокого отвращения.
— Не, «а», а «алеф», —
— Вижу, — грустно произнес Фима.
— Алеф и сэголь произносится — «э», — перешел «дос» к следующему значку, — алеф и холам — «о», алеф и хирик — «и». Запомнил?
— Да кто же это может запомнить! — возмутился Фима. — Мура какая-то! Проще нужно: гласные и согласные, как в русском.
— Повторяй, — «дос» щелкнул бичом. — Алеф и камац — «а».
— Алеф и камац «а», — эхом отозвался Фима, — алеф и сэголь — «э».
Время тянулось, как слюни у голодного, да и голова у Фимы работала на удивление плохо: запомнить произношение буквы «алеф» ему удалось с пятидесятого раза. Со временем дело обстояло весьма странно: поглядывая на свои роскошные непотопляемые, несгораемые и небьющиеся «Rado», Фима с удивлением заметил, что секундная и минутная стрелки вращаются, как обычно, а вот часовая стоит на месте.
Жрать хотелось нестерпимо, пить тоже, а в довершение к прочим неприятностям веки наливались свинцовой тяжестью. Косясь на часы, Фима определил, что занимались они примерно часа четыре.
— А перерыв-то когда? — спросил он после того, как «дос», закончив с «алеф», немедленно приступил к «бет».
— Перерыв? — слегка удивился «дос». — Перерыв прямо сейчас.
Не успел Фима обрадоваться, как «пингвин» вытащил бич, перехватил его и щелкнул Фиму рукояткой по самому кончику носа.
От этого удара жизнь брызнула из жил, синагога завертелась перед глазами Фимы: потолок поехал на пол, пол на потолок, а посередине этой чертовой круговерти невозмутимо белело лицо «доса».
Вращение постепенно замедлилось, затем прекратилось вовсе. Фима сидел на том же кресле в той же позе. Есть, пить и спать не хотелось ни чуточки.
— Бет и камац — «ба», — завел «дос» свою песенку, — бет и сэголь — «бэ».
Прошел день, или два, или три — счет времени Фима давно потерял. Несколько раз, когда подступали голод и сон, «дос» пускал в ход рукоятку бича, и зубрежка продолжалась. Хвастаться Фиме было нечем: с трудом одолев алфавит, он учился читать, заучивая наизусть каждое прочитанное слово. За многочисленные ошибки «дос» не ругал, но смотрел таким укоризненным взглядом, что Фиме становилось стыдно. Он просто сгорал от стыда за свой нетренированный мозг, неспособность запомнить элементарные вещи. Мысли еле ворочались в голове, тяжелые, словно валуны. Тоска от всего этого была не то, что смертной, а послесмертной, внепредельной и заунывной, без малейшего проблеска надежды.
От мысли завладеть бичом Фима отказался: бунтовать и спорить не имело ни малейшего смысла, оставалось одно — страдать. Что он и делал.
В один из дней, или ночей, или вечеров из-под потолка синагоги раздалось хрипение, напоминающее работу испорченного громкоговорителя. Спустя несколько секунд хрипение стихло и голос, похожий на голос электронного автоответчика, произнес:
— Наступает покой, все отдыхают!
«Дос» тут же поднялся и пошел к выходу. Фима вскочил и, с трудом ковыляя на заснувших от бесконечного сидения ногах, двинулся за ним. Подойдя к двери, «дос» повернул ручку и вышел.