Любовь плохой женщины
Шрифт:
«Когда я вернусь, — предупредила его Элли в обычной для себя нелицеприятной манере, — дом должен блестеть так, чтобы я могла смотреться в него, как в зеркало».
На это Тревор, само собой, сделал удивленное лицо и сказал, что Элли может не волноваться.
Он налил во фритюрницу масла, чтобы сделать чипсы, и поставил ее греться на конфорку, а сам поднялся на второй этаж. Там он соскреб со стенок ванны налет, снял с постели Элли грязное белье и бросил его вниз, чтобы потом засунуть в стиральную машинку, потом вооружился пылесосом и принялся курсировать по лестничной площадке, удивляясь малой результативности своих действий.
Когда послышался телефонный звонок, Тревор ответил с телефона в спальне. Раскинувшись на голом матраце и глядя в потолок, он с упреком произнес: «Никола, я же просил тебя не звонить мне в офис». (С этой девушкой они познакомились на дискотеке. Он сказал ей, что возглавляет компанию, занимающуюся очисткой окружающей среды, на что она сказала: «Круто…» — и немедленно сняла трусы, что было вполне объяснимо.) После чего на его лице появилась широкая улыбка, и, держа руку на ширинке джинсов, он завел с ней весьма грязный разговор (но не о немытых ваннах и не об Авгиевых конюшнях).
А тем временем внизу на кухне, на газовой конфорке во всю кипело масло для чипсов.
Наоми снова плакала. Похоже, этот огромный сосуд страдания внутри нее никогда не иссякнет. Сидя у окна в ожидании такси, она утерла слезы тонким запястьем, а потом растерла ладонью щеки, чтобы украсить их фальшивым румянцем.
В жизни других людей она приезжала на такси, и на такси же уезжала. Вечером Алекс вернется домой и увидит, что ее нет. Так будет лучше, Наоми была уверена в этом. Вчера вечером они впервые поссорились, впервые сердито повернулись друг к другу спинами и лежали на кровати холодные, нелюбящие и нелюбимые. Были произнесены ужасные слова. Сказаны обидные вещи. И она не могла найти внутри себя места, куда можно было бы положить эту обиду. И больше не могла выносить порицание.
Наоми была слишком ранима, слишком неуверенна в себе, чтобы правильно воспринимать критику. Любое осуждающее слово в ее адрес раздавливало ее, разрушало. Ситуация ухудшалась и тем, что, будучи единственным ребенком в семье, Наоми не познала искусства здорового спора. В школе у нее не было подруг, дружба с которыми только крепла от ссор и нервного трепета враждебности, взаимных колкостей, мелодрамы признаний и восторженных примирений. Одноклассницы Наоми не брали ее под руку, не отводили в сторону, чтобы узнать ее точку зрения на секс или шепотом поведать страшную тайну. Нельзя сказать, что Наоми не любили, но рассеянность в ее взгляде, невнимательность к происходящему в окружающем ее сообществе не внушали желания общаться с ней. Вот так и получилось, что, не имея опыта дружбы, Наоми совершенно не умела ссориться.
Алекс, обнаружив тот или иной недостаток в Наоми, тут же старался исправить его. С точки зрения Наоми, любви здесь быть не могло. Она даже не задумывалась над тем, что именно Алекс хотел изменить в ней (ее инертность, зависимость, вялость); она видела только его желание ранить ее.
Наоми решила, что должна продолжить поиск безусловной любви, который после стольких лет привел ее к Алексу и к неожиданному счастью. Должен же быть такой мужчина, в чьих глазах она была бы совершенна. Ей казалось, что она была для Алекса воплощением женского идеала. Поняв, что это не так, она ужасно разочаровалась. «Все это я говорю ради тебя, — утверждал Алекс, стуча себя по лбу основанием ладони, — только ради тебя, невозможное ты создание». То есть она должна была поверить, что он был жесток по отношению к ней, желая ей добра? Нет, этому она не хотела, не могла поверить.
Наоми оперлась об оконное стекло рукой и положила голову на предплечье. Все ее тело ныло и болело после почти бессонной ночи, которую она провела в напряжении, как натянутая струна, стараясь избежать даже случайного прикосновения к Алексу. Когда безжалостное утро проникло в ее сознание стрелами жидкого света, она приветствовала его не радостнее, чем приготовившийся к смерти самоубийца приветствует оживляющую пощечину доброхота, ядовитый поцелуй жизни. Наоми почувствовала на себе взгляд Алекса — задумчивый, пристальный. Конверт постельных принадлежностей раскрылся — Наоми окатила волна более холодного воздуха, — и Алекс выскользнул из-под одеяла. Позволяя себе один глоток воздуха в несколько секунд, Наоми сохраняла каменную неподвижность, пока Алекс с неуклюжей осторожностью собирался на работу. Заговорит ли он с ней? Будет ли униженно просить прощения? Возьмет ли ее за руку, станет ли умолять ее забыть о вчерашнем? Ведь только так сможет он влить в нее новую надежду и спасти от краха.
Каждый произведенный им звук она слышала и узнавала: царапанье ногтей по свежевыстиранным джинсам, пение металлического гребешка в спутанных волосах, едва различимый выдох, который он сделал нагибаясь, чтобы завязать кроссовки, скольжение шнурка сквозь металлическое колечко. Вот как напряжены были все ее чувства.
Голос в голове Наоми побуждал ее сесть и посмотреть Алексу в лицо, заявить о себе, постараться вызвать в нем жалость. Но другой голос, более жесткий, говорил ей не делать этого.
Стук захлопнувшейся двери, от которого содрогнулись стены, был безоговорочным и окончательным. «Значит, все», — обреченно подумала Наоми.
— Что, разругалась со своим мальчишкой? — насмехался в телефонную трубку ее отец. — Я уже старик, и мне трудно менять свои привычки. У нас с тобой нет ничего общего. И, кроме того, ты слишком похожа на свою мать. Это будет раздражать меня. Твое общество не доставит мне ни малейшего удовольствия. Думаю, Ирен и Хью здесь больше подойдут, а?
Но он, однако, не сказал, что ей нельзя приехать. А к кому еще Наоми могла обратиться? Элли вернется из Италии только завтра. Джеральдин была в Шотландии. А рассчитывать на теплый прием у Кейт она вряд ли могла.
Итак, когда у подъезда появился белый «форд» и водитель посигналил клаксоном, она нетвердыми шагами вышла на крыльцо, жестами, свидетельствующими о ее полной беспомощности, вынудила таксиста вынести ее вещи и сложить их в багажник, а затем назвала адрес в Пимлико.
— Две недели, — жаловался Доминик, — и ни единого поцелуя, не говоря уже о чем-то большем. Должен признаться, я разочарован в тебе, Джу-джу. Я-то считал, что с тобой можно повеселиться.
— Мне очень жаль разочаровывать тебя.
Он обогнал Джуин и пошел по краю поля шелестящей травы, размахивая палкой, то и дело подбрасывая в воздух фонтаны листьев и цветов. Вокруг него преданно кружил Маффи.
— Зачем ты губишь растения? — отчитала Доминика Джуин.
Походка у этого парня была исключительно развязной: при каждом шаге он поднимался на подушечках пальцев одной ноги, а другую ногу практически выбрасывал вперед. Джуин, следуя за ним в потоке слов, провокаций, выдумок и бахвальства, не могла не удивляться вновь и вновь его энергии и самонадеянности. Честно говоря, мысль о скором возвращении домой тоже удручала ее. В понедельник она вернется к своей старой жизни, снова пойдет в школу. Она опять окажется в гуще событий и в гуще своего горя. Ей не хотелось уезжать отсюда. Это неприветливое побережье пришлось ей по душе. Она собиралась приехать сюда при первой же возможности и поселиться в каком-нибудь простом коттедже на уединенном мысу посреди колышущихся на ветру трав. Ее воображение рисовало дымок, вьющийся из трубы, одинокий огонек во мраке ночи. Она видела себя — замкнутую отшельницу, странную и загадочную. (О ней будут ходить слухи. Люди будут говорить, что она сошла с ума из-за несчастной любви.)