Любовь по-санкюлотски
Шрифт:
Каждую ночь этот кровожадный журналист, статьи которого бросали в дрожь всю Францию (и Брабант в придачу), этот памфлетист, писавший: «Хватит с нас притворной чувствительности! Будем же Брутами и, если понадобится, Неронами!», этот человек, поливая слезами простыни, стонал: «Люсиль! Люсиль, жизнь моя, сердце мое! Я люблю тебя!..» – и обнимал подушку…
Вот уже в течение двух лет Камилл, рыдая по ночам, ждал, когда господин Дюплесси согласится отдать ему руку своей дочери…
Два года он делал все для того, чтобы завоевать известность и доказать отцу Люсиль, что он чего-то стоит. Два года именно с этой целью он влезал на столы, призывая людей к убийству, писал достойные каторжанина статьи…
В августе усилия его были наконец вознаграждены. Господин Дюплесси разрешил Камиллу, о котором уже говорил весь народ, переговорить о свадьбе с Люсиль.
Вне себя от радости, журналист помчался в Бурж-ла-Рен, где у семейства Дюплесси был загородный дом.
Увы! Начитавшись любовных романов, девушка, встретив его, притворилась, что не испытывает к нему никаких чувств. Скрывая свою любовь, она держалась с ним очень сухо, чтобы насладиться страданиями…
Камилл Демулен вернулся к себе в крайне подавленном настроении. Швырнув на пол оттиски статьи, в которой он обосновывал необходимость отдать весь жар сердец делу служения родине и умереть, как спартанцы, он сел за стол и написал Люсиль полное отчаяния письмо:
«Ну что же! Я отдаюсь моему несчастью, я отказываюсь от надежды обладать Вами; слезы мои струятся ручьями, но Вы не сможете запретить мне любить Вас. Пусть же другие будут осчастливлены тем, что могут видеть и слышать Вас. Значит, им благоволит небо. Что же до меня, то, видно, я был рожден в тот момент, когда небо было в гневе».
К концу письма тон его становится все более грустным. Он размышляет:
«Я хочу свыкнуться с мыслью о том, что она никогда не будет моей, что никогда я не смогу прижаться лицом к груди Люсиль, не смогу прижать ее к сердцу. Живи же в одиночестве, несчастный Камилл, лей слезы всю оставшуюся жизнь; забудь, если сможешь, как она поет, как играет на пианино; вычеркни из памяти ее очарование, то, как ты с ней гулял, ее окно, ее записки и все те прелести, о которых ты мог только догадываться».
Люсиль на это письмо не ответила и продолжала сладостно страдать и со слезами на глазах жалеть самое себя. После обеда она отправлялась, как это описывалось во многих прочитанных ею романах, обнимать дерево, на стволе которого было вырезано имя любимого, а вечерами записывала в свой дневник все то, что ей хотелось бы сказать этому обожаемому ею великому человеку.
«О, ты, находящийся в сердце моем! Ты, которого я смею любить, милый мой К, ты считаешь, что я бесчувственная. Ах, жестокий, почему же ты не спросишь свое сердце для того, чтобы судить обо мне: да разве могло бы сердце привязаться к бесчувственному существу? Так вот, знай же: да, я предпочитаю страдать, хочу, чтобы ты забыл меня. О Боже! Оцени мою смелость. Кто из нас двоих страдает сильнее? Я не смею самой себе в этом признаться. Я постоянно стараюсь скрыть от тебя то, что я чувствую по отношению к тебе. Ты говоришь, что страдаешь? Ах, я страдаю много больше. В мыслях моих постоянно присутствует твой образ, он не покидает меня ни на секунду. Я ищу в тебе недостатки. Я их нахожу и влюбляюсь в них. Скажи, к чему все это? Почему надо это скрывать, даже от моей матери? Я хотела бы, чтобы она все знала, чтобы обо всем догадалась сама, мне не хотелось бы ей ничего говорить. О, небо! К, я дрожу уже от того, что написала первую букву твоего имени. Если бы ты мог прочесть все то, что я написала! Догадаешься ли ты об этом сам? Ах, К.! Стану ли я когда-нибудь твоей женой?»
Госпожа Дюплесси, естественно, узнала о тайнах Люсиль. Слякотной декабрьской ночью она ненавязчиво рассказала обо всем мужу, и тот, прослезившись, дал наконец-таки свое согласие на свадьбу дочери.
Утром следующего дня Камилл узнал эту благую весть от своей бывшей любовницы68. Он тут же помчался в дом к Дюплесси, которые на зиму переехали жить в свою городскую квартиру на улице Турнон.
Тогда-то Люсиль, с «наслаждением» мучившая себя и любимого целых четыре месяца, не в силах более сдерживать владевших ею чувств, бросилась в объятия Камилла.
И на некоторое время журналист полностью позабыл о существовании врагов Революции…
Вечером, отложив в сторону работу, он написал своему отцу:
«Сегодня, 11 декабря, исполнились наконец все мои желания. Судьбе было угодно, чтобы я был вынужден долго ждать этого счастья, но оно в конечном счете пришло, и я так счастлив, как только может быть счастлив человек на этой земле. Очаровательная Люсиль, про которую я Вам уже рассказывал, та, которую я любил на протяжении восьми лет, та, которую родители согласились наконец-то отдать мне в жены, – она не отказывает мне…»
А чтобы доказать господину Демулену-отцу, что счастье не приходит одно, Камилл сообщил о том, что господин Дюплесси дал в качестве приданого дочери сто тысяч франков наличными и серебряную посуду, которую оценивали в десять тысяч франков…
Эти деньги, эта любовь, надежда на то, что у него будет счастливая семья и уютная жизнь, постепенно начали превращать нашего пламенного революционера в мелкого буржуа, недоверчивого и трусливого. И он написал в письме одну фразу, которая очень удивила бы читателей «Революций Франции и Брабанта»:
«Не вызывайте ненависти завистников Ваших и не рассказывайте им об этом!..»
Свадьба состоялась 29 декабря 1790 года в Сен-Сюльписе. Свидетелями на свадьбе со стороны Люсиль были Робеспьер и Себастьян Мерсье, а со стороны Камилла – депутат Жером Петьон и Алексис Брюляр.
После окончания мессы кюре попросил новобрачного в своих статьях с уважением относиться к религии.
Камилл с легким сердцем пообещал делать это в присутствии шестидесяти приглашенных. Хотя сам про себя решил, что будет лишь иметь это в виду.
– Я пришел туда вовсе не для того, чтобы сказать «нет», – воскликнет он позднее…
Священник долго расхваливал новобрачную. Та, в розовом платье, счастливо улыбалась. Затем он обратился к Камиллу:
– …Вы прославились на всю страну своими республиканскими статьями, и имя ваше навсегда останется в летописях Революции…
Присутствовавшие на бракосочетании вдруг увидели, как журналист смертельно побледнел и прикусил губу. Рассказывают, что Робеспьер, стоявший с ним рядом, ткнул его локтем в бок и прошептал: