Любовь Психеи и Купидона
Шрифт:
Вывод Геласта рассмешил трех его друзей, в том числе и Ариста, после чего последний заявил:
— Я оспариваю оба ваши положения, — второе в такой же степени, как и первое. Какого бы мнения ни придерживалась доныне школьная наука, утверждая, что смех есть исключительная способность человека, я не согласен с этим. Как можно, не зная языка животных, утверждать, что они не способны смеяться? Я считаю, что им доступны все наши чувства. Разница между ними и нами лишь в силе этих чувств и в способе их выражения. Что же касается вашего первого утверждения, то сначала надо еще доказать, что мы всегда должны стремиться к самым обычным удовольствиям, которые у нас всегда под рукой, а во-вторых, — что в обладании вещью слишком обычной, может быть, и нет никакого наслаждения. Отсюда и получается, что у Платона любовь есть дитя бедности [40] , то есть, что мы пылко влечемся лишь к вещам, которых нам недостает и в которых мы остро нуждаемся. Потому-то смех, который, по вашим словам, столь для нас привычен, на сцене доставляет удовольствие лакеям и простонародью, а слезы — людям порядочным.
40
«У
— Вы заходите слишком далеко, — заметил Акант. — Я не считаю, что порядочным людям не подобает смеяться.
— Я тоже не считаю, — подхватил Арист. — Мои слова вызваны лишь желанием отплатить Геласту его же монетой. Вы знаете, как мы хохотали, читая Теренция [41] ; на пороге Итальянского театра я оставляю не только деньги, но и разум и смеюсь сколько мне влезет. Но Геласт и сам не станет отрицать, если хорошенько поразмыслит, что прекрасные трагедии доставляют нам больше наслаждения, нежели искусство комедии.
41
Теренций — Публий Теренций Афер (ум. в 159 г. до н. э.), римский комедиограф, переделывавший для римской публики комедии Менандра и других греческих писателей.
— Авторов трагедий, о которых вы говорите, следовало бы присудить к большому штрафу, — холодно заметил Геласт. — Вы идете в театр, чтобы повеселиться, и вдруг вам показывают человека, который плачет рядом с другим, а рядом с тем — третьего, и около всех троих — актрису, которая играет Андромаху, и рядом с ней — автора, — целую цепочку плачущих людей [42] , по выражению Платона. И таким путем думаете вы повеселить людей, пришедших в театр, чтобы повеселиться?
42
«Целую цепочку плачущих людей» — в диалоге Платона «Ион» муза, вдохновляющая поэта, и поэт, увлекающий других своим вдохновением, сравниваются с магнитом, притягивающим к себе железные предметы и сообщающим другим железным предметам то же свойство притяжения, так что образуется как бы цепочка людей, охваченных вдохновением. Геласт своей «цепочкой плачущих» пародирует это место из «Иона».
— Не говорите, что они пришли повеселиться, — вставил Арист. — Скажите лучше: чтобы развлечься. И я утверждаю, вместе с тем же Платоном, что нет развлечения, могущего сравниться с трагедией и столь же способного вести умы, куда захочет поэт. Размышляя над словами Платона, я представляю себе поэта как властелина целого народа, руководящего душами, как если бы у него был в руках волшебный жезл бога Меркурия. Я утверждаю, — добавил Арист, — что страдания других нас развлекают, то есть привлекают к себе наши умы.
— Они с приятностью привлекают к себе ваш ум, но не мой, — заметил Геласт. — По правде говоря, я нахожу, что у вас дурной вкус. Вам достаточно, чтобы ваш ум был чем-то занят. А приятными достигается это средствами или нет, — пусть даже с помощью змей Тисифоны [43] , — вам безразлично. Если воздействие трагедии на зрителя вы объясняете как своего рода волшебство, не значит ли, что воздействие комедии объясняется той же причиной? А раз природа обоих этих явлении одинакова, неужели вы будете настолько неразумны, что предпочтете первое второму?
43
Тисифона — в античной мифологии — одна из трех богинь мщения — Эриний или Эвменид, обитательниц подземного мира.
— А разве вы сами решитесь сравнить удовольствие, доставляемое смехом, с чувством сострадания? — возразил Арист. — Сострадания, которое есть восторг, экстаз? Да и может ли быть иначе, если слезы, которые мы проливаем по причине наших собственных горестей, являются (как утверждает Гомер, хоть я и не вполне разделяю его мнение), — если слезы, говорю я, являются, по словам этого божественного поэта, своего рода сладострастием? Ведь в той песне, где у него плачут Ахилл и Приам [44] , — первый — вспоминая о Патрокле, второй — о смерти последнего своего сына, — Гомер говорит, что они упиваются скорбью, как если бы она была чем-то сладостным.
44
Ахилл и Приам — подразумевается эпизод из «Илиады», повествующий о том, как Приам явился к Ахиллу, убившему его сына Гектора в поединке, просить о выдаче ему тела сына для почетного погребения.
— Да пошлет вам небо побольше таких восторгов! — воскликнул Геласт. — Я вам не буду завидовать. Такие экстазы сострадания не в моем характере. Смех для меня — нечто более живое и волнующее: словом, смех мне больше по сердцу. В этом со мной согласна вся природа. Полюбуйтесь на двор Кифереи: вы услышите там смех, но отнюдь не плач.
— Вот мы снова и забрались за облака, — сказал Арист. — Вы самый легковесный защитник комедии, другого такого я уже давно не встречал.
— А мы снова углубились в дебри платонизма, — откликнулся Геласт. — Что ж, будем блуждать в них, раз это вам так нравится. Но все же я скажу вам кое-что существенное по поводу слез, ссылаясь
— Я отвечу, — сказал Арист, — что смертные смертны, когда они оплакивают свои скорби; но когда они оплакивают чужие скорби, они уже боги.
— Боги не оплакивают ни своих скорбей, ни чужих, — возразил Геласт. — Что касается смеха, то это их удел. О том, что иначе и быть не может, Гомер говорит в другом месте: рассказывая о том, какой смех охватил блаженных бессмертных, когда они увидели в своих чертогах хромающего Вулкана [45] , он употребляет слово «неудержимый», показывающее, что смех богов свойствен их природе, меж тем как слово «блаженные» показывает, что блаженство богов заключается в смехе.
45
Хромающий Вулкан — в античной мифологии Гефест (рим. — Вулкан), бог огня и кузнечного ремесла, был хромым.
— Эти два слова показывают, что Гомер здесь ошибся, и только. Платон упрекает его за это в III книге «Государства». Он осуждает Гомера за то, что он приписывает богам чрезмерную слезливость, недостойную особ сколько-нибудь значительных.
— Почему вы полагаете, что в данном случае ошибается Гомер, а не Платон? — возразил Геласт. — Но оставим в покое авторитеты и прислушаемся лишь к голосу разума. Рассмотрим без предвзятости, что представляют собой комедия и трагедия. Довольно часто случается, что последняя нас вовсе не трогает: счастье или бедствие другого человека трогает нас лишь применительно к нам самим, поскольку мы представляем себе, что то же может случиться и с нами, — ведь эгоизм заставляет нас все время устремлять взор на самих себя. Но так как трагедия показывает нам лишь происшествия необыкновенные и такие, которые по всей вероятности с нами никогда не случатся, мы относимся к их изображению безучастно и остаемся холодны, если только произведение не является таким превосходным, что мастерство автора преображает нас и мы становимся как бы другими людьми, например, ставим себя на место какого-нибудь царя. Признаюсь, что в таком случае трагедия нас действительно трогает, но при этом мы ощущаем страх, гнев и прочие пагубные душевные движения, из-за которых мы возвращаемся домой подавленные тем, что видели, и неспособные к какой-либо радости. Комедия же, показывая нам обыденные происшествия, могущие произойти и с нами, всегда трогает нас в большей или меньшей мере, сообразно со степенью ее совершенства. Когда она хороша, она вызывает у нас смех. Трагедия, если хотите, покоряет нас; комедия же волнует нас и уводит души в Елисейские Поля, тогда как вы уводите их в обиталище несчастных. Бесспорным доказательством положения, которое я выдвигаю, может служить хотя бы то, что для рассеяния тяжелого впечатления, произведенного на нас трагедией, зрителям показывают комический дивертисмент после нее и никогда не в обратном порядке. Это ясно доказывает, что комедия — высшая степень удовольствия, после которого нет больше уже ничего. После комедии вы возвращаетесь домой веселым и в приятном расположении духа. В противном случае вы вернетесь домой в хмуром настроении, осаждаемый черными мыслями. Вот чем награждают вас всякие «Оресты» и «Эдипы» — унылые призраки, созданные чародеем-поэтом, о котором мы упомянули немного раньше. Хорошо еще, если они, появляясь на сцене, всякий раз возбуждают в нас чувство ужаса: это все-таки много лучше, чем скука. Но где искусные поэты, умевшие изображать все это живыми красками? Я не хочу сказать, что последними из таких поэтов были Эврипид и Софокл; я хочу только сказать, что после них подобные мастера стали редкостью. В комедии дело обстоит не так уж плохо. Тронуть нас здесь гораздо легче, ибо сюжеты комедии таковы, что мы без особого труда можем применить их к себе.
— На этот раз, — заявил Арист, — мы слышим серьезные доводы, заслуживающие ответа. Постараемся же дать его. Та самая скука, которой мы томимся на представлении трагедии, отличающейся лишь посредственными красотами, — спутница и комедии и прочих созданий человеческого ума, особенно стихов. Я с легкостью доказал бы вам это, если бы об этом шла речь. Но поскольку речь идет о сравнении двух вещей, каждая из коих хороша в своем роде, а трагедия, как вы уверяете, особенно превосходна, то и комедию мы должны брать также в степени совершенства, то есть в той, в какой, по вашим словам, допустим переход от трагедии к комедии, но не наоборот. Тут я с вами согласен, но не могу согласиться ни с вашими выводами, ни с вашими доводами. Лучшее, что, на мой взгляд, есть в трагедии, — это большое напряжение души, поэтому нам показывают затем нечто, облегчающее наше сердце и приводящее нас в состояние, в каком мы были до спектакля, чтобы мы могли выйти из театра, словно очнувшись от сна. По вашему собственному рассуждению получается, что комедия трогает нас гораздо меньше, чем трагедия. Остается только доказать, что эта последняя гораздо более приятна, чем первая. Но сначала, чтобы не позабыть, скажу вот что: еще далеко не доказано, что после трагедии мы уходим домой хмурыми и неудовлетворенными, а после комедии — довольными и в превосходном расположении духа. Если мы вкладываем в трагедию скорбь, нам присущую, сострадание направляет это чувство на ближнего, и мы бываем счастливы израсходовать на беды другого те слезы, которые приберегали для себя. Напротив, комедия, выставляя нашу скорбь за дверь, возвращает нам ее, как только мы выходим из зала. Следовательно, речь идет лишь о времени, которое затрачено нами на представление и которое мы не могли употребить ни на что лучшее, чем сострадание. Отрицаете ли вы, что жалость благороднее, чем смех?