Любовь шевалье
Шрифт:
Амбруаз Паре не стал спорить, отвесил низкий поклон, тяжело вздохнул и вышел. Мы заметили, что, покидая королеву, он дрожал от страха.
— А этот доктор — протестант? — поинтересовался Пардальян.
— Нет, католик.
— И он даже не пытался оказать королеве помощь… К тому же, по вашим словам, он чего-то боялся.
— Ну это естественно, шевалье. Все ведь случилось так внезапно, и он ничего не мог сделать…
— А мне это совсем не кажется естественным, граф. Амбруаз Паре — опытный и добросовестный врач. И если он был так напуган, что даже не взялся лечить королеву, а позорно ретировался, то…
— На что вы намекаете, шевалье? — вскочил Марийяк.
— Ни на что, — мрачно пожал плечами Пардальян. — Просто поведение доктора меня удивило, вот и все. Но что же произошло потом, друг мой?
— Сейчас узнаете — но сначала выкиньте из головы пустые подозрения.
— Да, да! Именно подозрения… Не сомневаюсь: вы тоже не можете избавиться от них.
— Да откуда вы взяли? Кого и в чем я должен подозревать?
— В чем? В злодеянии… А вот кого — обсудим позже…
Марийяк побелел и в смятении опустил глаза. Он долго молчал.
— Да… Вы вынудили меня заговорить об этом, — наконец промолвил граф. — Злодеяние… Разумеется, у королевы Жанны было множество недругов, которые неоднократно грозили убить ее. Не исключено, что один из них, человек, готовый на все, пошел и на это ужасное преступление… Я не пожалел бы собственной жизни, чтобы найти этого подлеца…
Марийяк умолк, но не дождавшись от Пардальяна никакого ответа, заговорил вновь:
— Однако у меня нет ни единого доказательства… Возможно, мои подозрения совершенно беспочвенны… А каково ваше мнение?
— Да, возможно… Так, значит, придворный врач уехал…
— Да, и мы все тоже удалились… Лишь король Генрих сидел у постели матери. Три страшных часа провели мы в смежном кабинете. Уже рассвело, мы задули свечи… И тут перед нами, замершими в горестном молчании, появился Генрих Беарнский. Каковы были последние слова его матери? Что сказала на смертном одре королева Наваррская своему сыну? Это известно лишь ему одному… Однако незадолго до того, как Генрих вышел к нам, на меня снизошло какое-то озарение… Мне почудилось, будто до меня сквозь дубовую дверь доносится тихий шепот умирающей… Но разбирал я не все, а только отдельные слова. «Меня отравили, — молвила Жанна д'Альбре, — однако я запрещаю вам говорить об этом. Прикиньтесь, будто считаете, что меня сразил внезапный недуг. Если не сделаете этого — вы обречены… Будьте осторожны, сын мой, будьте осторожны!» Видимо, все это мне лишь пригрезилось… Скорбь туманила мое сознание… Вскоре в дверях показался Генрих и жестом велел нам поспешить в опочивальню королевы.
Марийяк с трудом сдержал рыдание; слезы, стоявшие в его глазах, покатились по лицу, но юноша не стал вытирать их.
— Мы приблизились к кровати, — рассказывал он, — и я увидел ее, лучшую из королев, чье мужество изумляло даже закаленных воинов, высокородную даму, променявшую роскошь дворцовых покоев на походный шатер и грохот сражений, расставшуюся со всеми своими богатствами, чтобы содержать армию Генриха… Я увидел женщину, подобравшую меня на паперти, даровавшую мне титул и место в своей свите… И вот королева Жанна умирает… Я почувствовал, что сам сейчас расстанусь с жизнью. Я оцепенел, не в силах ни говорить, ни думать… Ее Величество сказала принцу Конде: «Не печальтесь, мальчик мой… Возможно, мне повезло больше, чем вам… « Мы замерли у постели, пытаясь сдержать слезы. Королева обвела мутнеющим взглядом своих приближенных и промолвила (я никогда не забуду ее последних слов, шевалье):
— Господин адмирал, после того, как король женится, вам всем нужно немедленно уехать из Парижа… Соберите наши силы… Я, конечно, верю кузену Карлу, однако произойти может всякое…
Затем Ее Величество посмотрела на принца Конде:
— Генрих, вы всегда относились к моему сыну как к брату. Я благословляю вас, мой мальчик, и прошу: никогда не разлучайтесь с королем, не оставляйте его ни на поле брани, ни на городских улицах, ни в залах дворца… Прощайте, друзья мои, вы всегда были дороги мне… Мой верный д'Андело, и вы, капитан Брикмар, и вы, честные и храбрые дворяне… вы покончите с преследованиями гугенотов; с вашей помощью наши собратья добьются права спокойно жить и открыто исповедовать свою веру… Не теряйте мужества… Мы боремся за правое дело… Ведь люди не узнают счастья, если не обретут свободы… Прощайте…
Все заплакали… Я решил, что все кончено… Но вдруг заметил, что взгляд королевы прикован ко мне… Я шагнул к постели и опустился на колени у изголовья… Я и закрыл королеве глаза через несколько минут…
Марийяк замолчал и в волнении забегал по комнате. Что-то сильно беспокоило его — и беспокойство это явно было вызвано не только грустными воспоминаниями. Но вот граф совладал со своими чувствами и вновь заговорил:
— Да, шевалье, я закрыл королеве Жанне глаза… За минуту до смерти она посмотрела на меня и, наверное, заметила на моем лице не только скорбь, но и ужас, ужас, который объяснялся теми подозрениями, что зародились в моей душе. И вот, страдая от невыносимой боли, королева Наваррская из последних сил, едва слышно произнесла: «Тебе грозит опасность, сын мой!.. Берегись!.. Я обязана предупредить тебя… « Но мне так и не суждено было узнать, что намеревалась рассказать моя благодетельница… Какой секрет она хотела мне доверить… Началась агония, и больше Жанна д'Альбре не смогла вымолвить ни слова. Она в страхе смотрела на каминную полку и, похоже, искала там какой-то предмет… Потом королева забилась в конвульсиях — и замерла. Все было кончено, Жанна д'Альбре, королева Наваррская, отошла в мир иной.
Марийяк умолк. Его лицо было мокрым от слез. У юноши хватило сил лишь на то, чтобы прикрыть глаза рукой.
— Извините меня, милый граф, — воскликнул Пардальян, — извините, что причиняю вам такую боль… И все же попытайтесь вспомнить, что искала умирающая на каминной полке?
Марийяк шагнул к шкафу, снял с шеи цепочку с ключом, отпер дверцу и достал вызолоченный ларец.
— Скорее всего, это, — произнес он, опуская ларчик на стол. — Одна знатная особа преподнесла мне эту вещицу, а я отдал ее королеве Жанне — Ее Величество держала в ней перчатки… Мне кажется, королева пыталась попросить, чтобы я сохранил ларец в память о ней. Ведь это — дар моей матушки…
— Стало быть, вы получили ларец от Екатерины Медичи, -медленно проговорил Пардальян.
— Да, — кивнул Марийяк — и содрогнулся.
Юноши взглянули друг на друга, и каждый увидел в глазах товарища ужасное подозрение, однако ни один из них ничего не сказал. Марийяк замер, сжимая в руках золоченный ларец. Он пристально смотрел на эту безделушку, стиснув ее побелевшими пальцами. Наконец нервы графа не выдержали, и он пробормотал, боясь поверить собственным догадкам:
— Я не пожалею жизни, я душу отдам за то, чтобы докопаться до истины… Шевалье, но вдруг мы ее уже знаем? О нет, не верю!.. Ведь тогда ларец — это орудие убийства, и моя родная мать Екатерина Медичи отравила мою приемную мать Жанну д'Альбре… И я, сын Екатерины, сам вручил королеве Жанне смертоносный дар…
— Ах, нет, граф! Такое невозможно себе представить! — вскричал Пардальян.
— О, только не это! — рыдал Марийяк. — Лучше немедленная смерть, чем эти жуткие подозрения… Екатерина не способна на такое чудовищное злодеяние… Екатерина добра ко мне… Я знаю, ведь я — ее родной сын…
Обезумевший от горя Марийяк откинул крышку ларца и увидел пару белых перчаток королевы Жанны — тех, в которых она появилась на последнем празднике в Лувре. Граф зажмурился и уткнулся в перчатки лицом. В тот же миг Пардальяна будто что-то обожгло: утратив контроль над собой, он выхватил перчатки из рук графа, затолкал их в ларец, резко опустил крышку и поставил ларчик обратно на полку шкафа.