Любовь в эпоху перемен
Шрифт:
Но Гена не уезжал, он медлил, страдал, бродил по городу, замечая перемены. На куполах прибавилось крестов, иные храмы стояли в лесах. Кажется, советская власть помирилась с церковью. Все-таки родственники. На клубе речников появилась самодельная вывеска «Штаб народного фронта». Потом Скорятин томился в машине возле библиотеки, уставившись на то место у колонны, где в последний раз говорил и целовался с Зоей. На доске у входа вечерний ветер шевелил объявление об окружном собрании по выдвижению кандидатом в народные депутаты первого секретаря обкома Рытикова А. Т. Начало смеркаться. Сирень запахла дешевыми духами. Пенные волны навалились на заборы и напоминали фиолетовую пузырчатую квашню, прущую через края бадейки. Куры вышли из подворотен на вечерний клев и с опаской поглядывали на незнакомый автомобиль. По ступенькам сбежала Катя со свертком в руках. Увидав Гену, выскочившего навстречу ей из машины, она страшно испугалась и умчалась, скрежеща каблучками о булыжники.
В Москву он вернулся под утро. Марина не спала, сидела над пищащей Викой. Из красной сморщенной попки торчала резиновая газоотводная трубка.
— Ты куда пропал?
От нее пахнуло теплой молочной несвежестью, как от коровы.
— Машина сломалась. Советское — значит лучшее!
— Тише!
— А что такое?
— Миша у нас заночевал.
— С чего это?
— Борька не отпускал.
— Даже так?
— С сыном надо чаще разговаривать!
Зою он забывал постепенно. Рана любви заживала долго. Сначала болело постоянно, всегда, каждую минуту. Потом, вспоминая о ней, он вздрагивал всем телом, словно от удара широкого отцовского ремня, и слезы обиды сыпались из глаз. Чувство непоправимой потери мучило и мешало жить. Он просыпался ночью, тихо лежал,
Поколебавшись, Скорятин взял из папки письмо — четыре листка, густо набитых прыгающим блеклым шрифтом.
Уважаемый Геннадий Павлович!
Пишу тебе из молодости и, пользуясь тем, что когда-то пили мы с тобой на брудершафт, обращаюсь на «ты», и с нижайшей просьбой. Не знаю, помнишь ли ты свои приезды в Тихославль, но мы, конечно, помним, золотое ты наше перо! Да, наломали мы тогда с тобой дровишек… «Как молоды мы были, как искренне любили!» И не любили. В прошлом году умер Суровцев, пережил свою Елизавету Вторую почти на четверть века. Он у нас лет двадцать возглавлял горком КПРФ, чуть в губернаторы после Налимова не выбрался, но Москва вмешалась, как и тогда. Помнишь? Нашли нарушения при подсчете голосов. После инсульта Петр Петрович сдал и доживал с дочкой в домике за библиотекой. Людмила тоже в библиотеке работает. Квартиру-то в «Осетре» они после твоей громкой и не совсем справедливой (извини!) статьи сдали государству. В ней потом еще Вехов жил.
Газету твою читаем, не со всем, конечно, согласны, но чужую позицию уважаем. Часто вижу тебя по телевизору, поправился ты, друг мой, но в целом выглядишь славно и говоришь складно. Только скажи Соловьеву, чтобы он тебя так часто не перебивал. У нынешних ведущих просто какое-то недержание! Женщинам ты, наверное, до сих пор нравишься, особенно, думаю, в кепке с пумпоном. Дважды тебе в «Мир и мы» писали. Один раз, когда Налимов затеял на Ладином лугу гольф-клуб, а во второй раз, когда Женька Пуртов стал областным министром культуры и надумал в нашей библиотеке Дворянское собрание поселить. Он ведь оказался из столбовых, губошлеп. А ты нам даже не ответил. Честное слово, я тогда сильно на тебя обиделся, хотел приехать и снова на дуэль вызвать, как тогда. Не забыл? Но супруга меня отговорила. Она тебя помнит, всегда за тебя заступается и считает, что поженились мы только благодаря тебе, сукофрукту!
В конце концов мы и сами отбились. Господь пособил: Налимова взяли в Москву, на повышение, а Женьку посадили, правда, условно. Он хотел за границу одну картину из областного музея вывезти, мол, пустяковая копия. Но я-то знаю: это Мурильо! Написал в «Волжскую зарю» — его и прихватили. Сам я сначала работал в Духосошественском монастыре, экскурсии водил там и по городу. Ты же помнишь, у нас церквей, как у вас макдоналдсов. Но потом обитель отдали под мужской монастырь. Игуменский квасок у нас теперь не хуже морса. Помнишь? А я перешел хранителем в Детинец, в филиал областного археологического музея. Два года назад упал в раскоп и стал, вообрази, инвалидом. Зато почти закончил книгу, которую писал двадцать лет.
Не знаю, помнишь ли ты мою теорию? [1] Перескажу в двух словах. Ранняя история человечества, описанная в Библии, Ведах и других мифопоэтических текстах, разворачивалась, как ни удивительно, в наших местах. Однако география тогда была совершенно иная.
Грандиозное озеро Океан (отсюда — Ока) простиралось от Рязани до Арзамаса и от Моршанска до Шатуры. Через систему рек и озер Океан соединялся с Русским морем, оно включало в себя нынешнее Черное, Каспийское, Аральское моря и достигало Оренбурга на севере, Ашхабада на юге, Софии на западе и Кзыл-Орды на востоке. На этих просторах и сложилось первое русское государство — Гиперборея. Столицей огромной Империи был Нижний Новгород, называвшийся в ту пору Царьградом. Остатки допотопных фортификаций использовались еще в Средние века. В XII веке князь Мстислав Андреевич, сын Боголюбского, не решился штурмовать циклопические стены, которые защищал мордовский князь Абрам.
Расцвета Царьград достиг при царе Святогоре, его наши былины причисляют к «старшим богатырям». Русское наречие было, так сказать, языком межнационального общения. Возле нынешнего Владимира воздвигли грандиозный Столп Святогора, ту самую Вавилонскую башню, которая стала географическим центром Гипербореи, именно от нее отсчитывали расстояние, в том числе при строительстве новых городов. Посуди сам: Тула, Тамбов, Казань, Бежецк находятся в 450 км от Столпа Святогора. Осло, Берлин, Прага, Вена, Братислава, Белград, София, Стамбул — в 1800 км. А Лондон, Париж, Амстердам, Брюссель, Женева, Берн, Рим, Афины, Никосия, Дамаск, Багдад, Тегеран — в 2400 км. Ничего себе совпадение! Назови мне еще одну такую географическую симметрию, и я подарю тебе русский оберег времен царя Соломона. Возьми прекрасное слово из Даля — «кругосветье» — все сразу поймешь: звук «к» отпадает по фонетическим законам, а слово «свет», согласно изысканиям Велимира Хлебникова, сжимается до «с». Что получается? Правильно: Русь!
На месте нашего Тихославля была сакральная столица империи — Святоград, где сосредоточились святилища русских богов, которым в ту пору молился весь мир: Род, Сварог, Велес, Лель, Вий, Дый, Перун, Индрик, Даждьбог, Коляда, Земун, Лада, Дана, Рада… Если ты почитаешь научную литературу о наших богах, то обнаружишь, что именно они стали прообразом всех пантеонов, и греческого тоже, не говоря о балто-германском. Помнишь, Циклоп кидал глыбы в мореплавателей? А ты знаешь, что на Волге до постройки плотин тоже были пороги, причем рукотворные, из огромных, привезенных издалека камней. Откуда пороги?! Улавливаешь?
Катастрофа разразилась, когда был размыт (или нарочно разрушен врагами Руси) Гороховецкий отрог и открылись Горбатовские ворота. Вода со стометровой высоты ринулась из Океана в Русское море, смывая все на своем пути: города, села, крепости, святилища… Поток прорвал перемычку между Черным и Средиземным морями, потом вода постепенно ушла в Атлантику, но ландшафт и очертание берегов кардинально изменились. Исчезла Тургайская протока к Ледовитому океану, по которой плыл Одиссей. Этот катаклизм описывается в Библии и других сакральных текстах как потоп. А разрушение Столпа Святогора (Вавилонской башни) стало символом гибели единого государства, покоренные племена отпали, обособились и стали говорить на своих диалектах, то есть, произошло «смешение языков». Платон же в диалоге «Критий» описывает Гороховецкую трагедию как гибель Атлантиды. Если ты сравнишь его карту Атлантиды с нашей местностью в «Описании путешествия по Московии» Олеария, то поймешь: речь идет об одной и той же территории. Более того, я согласен с Асовым, что прообразом библейского Ноя послужил наш Ван (Ванька, Удовкин сын), зять Святогора и отец знаменитого мореплавателя Садко. Им удалось спастись от стихии на запечатанной ладье — читай: на Ковчеге. После наводнения наш край пришел в запустение. Помнишь, показывали по ящику, что стало с цветущими курортами Таиланда после цунами? А ведь волна, прокатившаяся по Гиперборее, была в несколько раз выше. Представь, если такая же волна пройдет по Америке, из Тихого в Атлантический.
После Потопа уцелели немногие города на возвышенностях, в том числе и сакральный центр в Святограде — наш Тихославль. Но без имперской власти он пришел в упадок, пока не возникло новое русское государство под водительством славянина с острова Рюген (русских называли «ругами») князя Рюрика, иначе говоря, Ясного Сокола. Сначала у нас возродился центр язычества, куда паломники стекались со всей Киевской Руси. Потом, после принятия христианства, вместо святилищ поставили многочисленные храмы, чтобы, так сказать, перекодировать верующих. Но кое-где в фундаментах до сих пор видна прежняя, допотопная кладка.
Все это подробно изложено в моей книге, где широко представлены результаты архивных и археологических изысканий. Уверен: если этот «труд, завещанный от Бога» выйдет в свет, он перевернет историческую науку. Но сегодня миром правят не идеи, которых у меня много, а деньги, которых у меня, увы, нет. Догадываюсь, что ты человек небедный. Помоги, большой брат! Оказалось, издание монографии с картами и иллюстрациями — удовольствие не для бедных. Кроме того, я наконец получил разрешение на раскопки на Ладином Лугу. Не сомневаюсь, что под иловым слоем обнаружатся артефакты Святогоровой Руси. У меня есть даже версия, почему камни там всегда теплые. Гиперборейская цивилизация достигла такого уровня, что наши предки отапливали здания термальными водами, добытыми с огромных глубин. Так вот: теплотрассы, проложенные еще при Святогоре, работают до сих пор. Кстати, на площади перед Гостиным двором и на Ладином Лугу снег тает раньше на неделю!
Но ты не представляешь себе, как дорого стоят земляные работы. Когда-то меня обещал профинансировать Вехов. Но он умер, завещав, чтобы на его могиле написали одно слово — «Дурак». И это еще не все: наказал младшему брату снять с него кожу, выделать и переплести в нее книгу — поэму о Снарке. С ума сошел. Об этом даже по телевизору у нас говорили. Человек-то был заметный, в областной думе заседал. Но до вас вряд ли дошло. Оторвалась Москва от России.
Теперь денег мне взять негде. Обращаюсь к тебе, как Паниковский к Корейко: «Дай миллион!» Не жадничай — человечество тебя не забудет. И я тоже. На всякий случай сообщаю тебе мой точный адрес для перевода и телефон, если захочешь что-то обсудить или уточнить. А если найдешь время посетить наши палестины (Паленый стан, тоже у нас, под Богородском), выпьем морсу, вспомним минувшие дни и тех, кого уж нет или далече…
Что бы сказать тебе на прощанье? Чуть не забыл! Когда стрелялись через платок, заряжали только один пистолет, потому что отдавали себя на Божий суд. Тоже, кстати, допотопная традиция. Когда витязи спорили, кому достанется женщина, они брали у нее платок, залезали на Столп Святогора и растягивали концы платка. Кто первым разжимал пальцы, падал и разбивался. Иногда падали оба. Видишь, как все просто! В сущности, жизнь и есть дуэль с судьбою через платок. Жму руку и надеюсь на помощь.
1
В основе «теории Колобкова» — гипотеза нижегородского исследователя Д. Квашнина.
Дочитав письмо, Скорятин с недоумением посмотрел на фотографию Ниночки.
37. Окурок
— Геннадий Павлович!
Он вздрогнул: перед ним переминалась, спрятав руки за спину, Ольга.
— Что случилось? Нет свободных мест в гостинице?
— Есть. Заказала. «Постоялый двор» называется. Прямо на берегу Волги. Улица Маркса, шесть. Последний автобус в 23:00 отходит от метро «Кузьминки». В шесть утра на месте. Билеты в кассе — свободно.
— Спасибо. Что еще?
— Всем очень жалко, что с вами так поступили…
— Всем?
— Почти.
— Спасибо.
— Как же мы теперь без вас?
— Не знаю. Держитесь!
— Как вы думаете, Георгий Иванович своего секретаря приведет?
— Боюсь, Заходырка всех теперь посокращает.
— Ну и ладно. Я рассказала, мне говорят: «Не бери в голову! Посидишь дома, отдохнешь…»
— Кто говорит — муж или он?
— Оба… — смутилась Ольга.
Несколько секунд они стеснительно помолчали. Бывший босс подумал о том, как мгновенно, словно карточный домик, развалилась вся прежняя сложноподчиненная жизнь с ее иерархией, начальственной спесью, интригами, обидами, связями. Раз — нет. И у секретарши глаза уже не преданные и сочувствующие. Чтобы сгладить заминку, Гена нагнулся и достал из пакета коробочку «Рафаэлло», купленную для Алисы.
— Это тебе, мы с тобой хорошо работали.
— Ой, спасибо! — она взяла конфеты левой рукой, продолжая правую держать за спиной. — Прочитали письмо?
— Угу.
— Правда, интересно?
— Безумно…
— Я поэтому и отдала Телицыной, чтобы она с этим ненормальным связалась. А потом хотела вам тихонько вернуть. Извините…
— Пустяки. Что-нибудь еще?
— К письму была фотография приложена.
— Знаю.
— Откуда? Она же у меня на столе под бумагами осталась.
— Как это? Ничего не понимаю. Покажите! — удивился Скорятин.
Ольга виновато протянула спрятанный за спиной снимок. Гена взял карточку, нацепил на нос очки и всмотрелся: в каком-то богомольном месте сплотились, позируя, трое. В центре — бравый старик в джинсах и льняной косоворотке, опоясанной витым красным шнуром, он опирался на костыли. Слева, положив ему на плечо голову, пристроилась тучная женщина в красном платье, а с другой стороны, чуть отстранясь, стоял молодой послушник в подряснике и скуфье. «Господи ты боже мой!» — Скорятин зажмурился от подступивших слез. В бодром инвалиде он узнал Колобкова: те же усы подковой, но почти седые. Илья напоминал теперь не Ринго Старра, а древнего гусляра: длинные пегие волосы стягивал узкий кожаный ремешок. А вот в толстой распустехе угадать пышную райкомовскую диву Галю, жарко домогавшуюся пропагандиста в те давние годы, было очень трудно, разве — по груди, достигшей с возрастом ошеломляющих объемов, да еще по глазам, таким же шало-влюбленным. Послушник с реденькой бороденкой походил постным личиком и на Илью, и на бывшую учетчицу. Так и есть — сын… Вдруг Гена сообразил: сфотографировались они в знакомом месте. Ну да! У Духосошественского монастыря. Только вместо железной вохровской проходной с надписью «Посторонним вход воспрещен» там теперь новые тесовые ворота, окованные медным узорочьем, а мощная стена тщательно побелена. Лишь нижние древние валуны остались как были. В арочной нише над входом сияла в изразцовом обрамлении надвратная икона. Значит, тот, кто их снимал, стоял спиной к Зоиному дому, метрах в ста от ее подъезда, возле дерева, где двадцать пять лет назад он маялся с кульком яблок, не решаясь подняться к ней в квартиру. А решись он — глядишь — не отпустил бы платок…
— А это тогда что такое? — Скорятин взял в руки снимок Ниночки.
— Так вот она где, пропащая! — вскричала секретарша. — А я искала, искала, все перерыла. Где вы ее нашли?
— Она была приколота к конверту.
— Перепутала… Ну, я сегодня совсем коза!
— А кто эта девушка? — превозмогая оторопь, спросил он.
— Нинка. Моя двоюродная сестра. Тетя Валя из Талдома прислала. Нет, у меня точно сегодня что-то с головой! Пойду я, наверное, домой…
— Идите, Оля. День был тяжелый. И знаете, забудьте, что я вам говорил. Возможно, все как раз наоборот. И любовь больше жизни…
— Вы думаете?
— Да.
— Значит, надо разводиться?
— Не знаю.
— А вы надолго в Тихославль?
— Надеюсь, надолго.
— А…
— Не волнуйтесь, вещи я заберу. Потом. Сложите пока в коробку. Я вам еще кое-что оставлю и надпишу, кому отдать. Деньги. Хорошо?
— Хорошо, обязательно, не беспокойтесь, — закивала Ольга, неумело изображая подчиненную преданность. — В сейф спрячьте! Мало ли что…
— Спрячу, ключ положу под «мышку».
— Уж не забудьте! — она глянула на бывшего шефа с прощальным состраданием. — Ну я пошла…
— Там у нас что-нибудь осталось?
— В тумбочке. Коньяк. Ведите себя хорошо!
«Двухмужняя… — вспомнил он, глядя ей вслед. — А с виду и не скажешь».
Запершись, Гена пил коньяк, закусывая сладким консервированным ананасом, но во рту почему-то оставался вкус вяленых бычков. Он курил, бродил по кабинету, с наслаждением стряхивая пепел под ноги, прямо на ковер, потом нашел в ящике черный фломастер и пририсовал Черчиллю буденновские усы, а Рузвельту — рожки. Сталина не тронул. Несколько раз набирал телефон Ильи, чтобы спросить про Зою, сначала сбрасывал номер еще до соединения, потом все-таки дождался длинных гудков и дал отбой, едва женский голос откликнулся: «Алло!» В дверь сурово постучал Женя и предупредил: через пятнадцать минут поставит помещение на сигнализацию. Раньше охранник без звука ждал убытия босса, сидевшего обычно допоздна.