Любовь в отсутствие любви
Шрифт:
— Молния?
— Давай посчитаем, — сказала она. Медленно и внятно Моника досчитала до восьми, когда где-то вдали громыхнуло. — Восемь миль.
— Больше, — ответил он. — Ты медленно считаешь.
Они оба безмолвно досчитали до сорока. Сорок миль отсюда до Сэндиленда. Слышит ли эту бурю Ричелдис? Вспыхнула еще одна молния, на этот раз гром грянул быстрее и громче.
— Иди сюда. — Саймон подошел к ней с одеялом в руках.
Укрывшись им, они обнялись, с детским восторгом любуясь грозой. Грохотало так, словно сейчас рухнет небо. Гроза билась в комнате, как огромная пойманная бабочка. Лондон со своими расползающимися улицами, заваленными мусором, был залит оранжевым светом. Стихия бесновалась над городом, будто празднуя свое долгожданное освобождение. Молнии и раскаты грома уже не расходились во времени; комната, освещенная электрическими вспышками, содрогалась от громовых раскатов.
— С тобой мне не страшно, — сказала Моника. — Пусть в нас ударит. Я хотела бы сейчас умереть.
— Я не могу передать словами свои чувства к тебе.
— И не надо.
— И все-таки я попробую. Хотя, наверно, буду очень глупо выглядеть. Как старый волокита.
— Ты и есть старый волокита.
—
— Слова тут не нужны. — Ее голос звучал одновременно твердо, нежно и иронически. Сильнейший удар грома громыхнул прямо у них над головами. — Если бы слова что-то значили, я смогла бы рассказать тебе, каково это — после стольких лет понять, что я на самом деле всем сердцем люблю тебя. Когда в Фонтенбло я увидела, что ты всего лишь старый волокита, я такое пережила… Если бы слова что-то значили, я донесла бы до тебя и эту свою боль, и невероятную радость, когда узнала, что ты не любишь ту женщину.
— Не надо об этом.
— Почему же? Именно мисс Джолли мы обязаны тем, что сейчас мы вместе. — Она нашла его руку под одеялом, погладила ее. Потом звонко чмокнула его в ухо. — Когда мы расстались в Париже, я боялась, что ты исчезнешь. Я бы тебя не винила. Я сама хотела исчезнуть. До сегодняшнего вечера я, в общем-то, не хотела, чтобы все получилось так.
— Если бы ты знала, как я тосковал по тебе.
Она снисходительно улыбнулась.
— Я приехала в Лондон не для того, чтобы гоняться за тобой, Саймон Лонгворт. Я приехала, чтобы проверить свои чувства. Мне хотелось понять, каково это — быть в Англии, знать, что происходит с тобой, что творится со мной…
— Творилось немало. И как ты себя чувствовала?
— Саймон, я сказала Белинде.
— Зачем?
— Мне нужно было кому-то рассказать, чтобы все это стало реальностью. Понимаешь?
— Боже!
— Она никому… никому не расскажет. Она кажется сплетницей, но я-то знаю, она хороший, надежный друг. Она любит… — Моника заколебалась. — Она всех нас слишком любит, чтобы кому-то причинить вред.
— Мне все равно, знает кто-то или нет. Сейчас мне все равно, — сказал он.
— А мне нет. Я так боюсь того, что будет дальше.
Ее последние слова утонули в грозовых раскатах. Вспыхнула молния, и по оконному стеклу застучали крупные капли дождя.
Гроза бушевала и в Бедфордшире. Сын Саймона проснулся от страха. Маркуса пугало все огромное. Он ненавидел сказки о великанах-людоедах и не любил высоких взрослых. Гораздо больше ему нравились маленькие люди, вроде бабушки. Ему снился огромный Жюль, в два раза больше настоящего, облаченный в кожаные доспехи, весь всклокоченный. Одной рукой он держал маму, другой крушил все вокруг. Маркус проснулся, крича от ужаса. Ричелдис прижала его к себе, но было бы легче утихомирить бурю, чем его слезы. Как всегда, пронзительный плач сына причинял ей невыносимые муки. Ей было так больно, что хотелось перестать дышать. Когда рыдания перешли в редкие всхлипы, Маркус что-то пролепетал про свой сон, так сильно его испугавший. Мать отнесла его обратно в постель и прилегла рядом. Через некоторое время он провалился в мирный сон, уткнувшись в материнскую грудь. Однако Ричелдис не могла уснуть. Гроза растревожила ее. Лежа в постели, она думала о саде и о баньяновом поле, о земле, которую она любила с самого детства. Деревья корчились под порывами ветра и хлестали друг друга ветвями. В шелестящих кронах, пропитанных дождевой водой, прятались гнезда и взъерошенные птицы. Ричелдис представляла, как шлепает по тропинкам и глинистым полям вода, думала о животных, съежившихся в своих норках. Какой ужасный грохот, сырость, как гибельна гроза для всех этих полевок, горностаев, барсуков, лис, кроликов. Кто-то прячется глубоко под землей, кого-то буря застала среди ночного странствия. Гроза ярится на много миль вокруг, в мире людском и зверином; стучит по крышам, под которыми люди умирают, хлещет в окна, за которыми рождаются дети. Но грозе не добраться до нее и ее милого мальчика. Под стеганым одеялом тепло и уютно, здесь разлит мягкий свет и их согревает любовь. И тут ей в голову пришла ужасная мысль. Пожалуй, хорошо, что Саймона здесь нет. В последнее время, без всякой явной причины, он вел себя, как последняя свинья. Из-за отсутствия мужа — и из-за яростной грозы за стенами дома — теплый маленький человечек, лежащий рядом с ней, казался еще более родным и любимым.
Молния вырвала Бартла из глубокого сна. На мгновение комнату залило резким электрическим светом, и снова стало темно. Он продолжал лежать в полудреме, когда кровать вздрогнула от раската грома. Люди всегда думали о Боге, когда слышали гром, и Бартл не был исключением. Может, впервые в жизни он ощутил сокрушительную мощь длани Господней. Он встал на колени, опираясь локтями на край окна, и уставился на пустую, промозглую улицу, на потрепанные дома, тусклые машины в свете фонарей, маленькие деревья и садики. Южный Лондон представлял собой самую тоскливую, самую безысходную из возможных картин. На мгновение Бартлу показалось, что сейчас произойдет нечто ужасное, в сто крат страшнее, чем самый жестокий воздушный налет. Самое мироздание находилось под угрозой исчезновения. Гроза вдруг зазвучала с такой силой, что Бартл задумался, не дожил ли он до Армагеддона. Большую часть жизни он, как и все члены «Общества за ядерное разоружение», носил «пацифик», [57] якобы призванный предотвратить нависшую над человечеством угрозу, и вот… Но нет, похоже, ядерная война пока откладывалась. Она пугала не болью, не страданиями, не кровью, она пугала неизвестностью. Упрятанная в смертоносных бомбах сила была сродни природным стихиям, несущим земле необратимые разрушения. Бартл не предполагал, что Бог воплощен в громе. Он сотни раз читал проповедь о том, как Илия остановился на горе Кармель и понял, что Бог — это не гром, не пламя и не буря, а «спокойный тихий глас», следовавший за ними. Но вслух противопоставляя этот глас грохоту бури, Бартл на самом деле ставил хаос выше ясности, сомнение выше веры. Неудивительно, что иногда он спрашивал сам себя, верит ли он в Бога. Ведь слово Божие у него в голове давно превратилось в «спокойный тихий глас», и уже неважно было, слышен ли этот голос. Этот голос в голове Бартла не имел ничего общего с Богом Авраама, Исаака и Иакова; с Богом, указавшим путь через пустыню Моисею, Аарону и детям Израилевым столпом, с Богом, дающим милость одним и гибель другим, с Богом, утопившим египетских всадников в Красном море и покаравшим великих царей ханаанских.
57
Графический символ, выражающий идею пацифизма; напоминает след голубиной лапки, помещенный в круг.
Ба-бах! Тарарам!
— Кто же это, — сказал Бартл вслух, — что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?
Проповедуя свой «спокойный тихий глас», он упустил из виду, что сила Господня больше, чем все стихии, Им созданные. Спокойный тихий глас не давал права быть слабым. Теперь Бартл понимал: голос этот лишь утверждал, что люди могут слышать — и говорить — с Владыкой, неизмеримо более великим, нежели они сами, Владыкой превыше бури и грома. В первый раз в жизни он на самом деле слышал этот тихий спокойный голос. Благоговея, он обретал уверенность, что кажущаяся человеку неукротимой сила природы — это творение Личности. Любящее начало призвало мир из пустоты — эти вспышки огней, этот грохочущий гром. Это начало не могло быть ничем, кроме Любви, ибо ничто, кроме Любви, не обладает властью над солнцем и звездами. Купаясь в восхитительном ощущении присутствия Бога во всей Его неизмеримой мощи и восхитительной силе, Бартл улыбнулся. Как будто выйдя за границы собственного тела, он видел себя таким, каким был прежде. Прежний Бартл читал проповедь об усмирении ветров: «Наши предки искали сверхъестественных объяснений для природных явлений. Кто бывал на Ближнем Востоке, знает, что грозы там внезапно налетают и так же внезапно исчезают в никуда. Возможно, Христос с единомышленниками был застигнут именно такой бурей. А вернувшись на берег, один из них мог сказать: „Рядом с тобой, Господи, я всегда чувствую себя в безопасности“. Итак, когда на заре христианства создавалось учение Керигма, [58] сама история предстала как прототип, образец истинной заботы Бога о людях, застигнутых природным бедствием. Существуют грозы и пострашнее природных, не правда ли? Политические беспорядки, расовая напряженность…»
58
Совокупность религиозных представлений раннехристианской церкви.
Неужели он и в самом деле проповедовал нечто подобное? Да-да, это правда. Бартл содрогался всем своим худым, костлявым телом каждый раз, когда раздавался раскат грома. Он закрыл глаза, чтобы не видеть молний, но его все еще трясло от хохота над собственным толкованием библейской притчи. Бартлу открылось ужасающее величие бури, ее абсолютная отстраненность от земного мира. И в разгар такой же грозы кто-то спросил: «Кто же это, что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?» В те времена люди не пытались объяснить природные явления. Окружающая их тайна бытия была огромна и лишь увеличивалась. И сам вопрос был задан лишь потому, что они считали Иисуса сильнее и ужаснее бури. В конце бессонной, радостной ночи Бартл понял, что раньше не понимал ничего. Бесполезно пытаться понять то, что непостижимо в принципе.
Гром и молния умирали где-то на севере. Вокруг стояла тьма, дождь стучал в окно. Постепенно чернота рассеялась, рассвело. Бартл по-прежнему стоял на коленях, прижавшись головой к оконному стеклу. Спать не хотелось. Он чувствовал себя так, будто заново родился. Медитация принесла свои благодатные плоды. Бартл открыл для себя бесполезность слов, избитых, заученных фраз. Мощь и величие грозы невозможно описать, их можно только почувствовать. Да и нужно ли тратить слова?
За стеной спала Мадж Круден. Взрывы бомб и огонь тяжелой артиллерии не тревожили ее сон. Нет, ее пугали саперы, пробравшиеся в дом, чтобы подложить мины. Эти мины разрушат не только Рокингем-кресент, но и весь мир. Шур-шур, топ, бум. Шум исходил из радиаторов. Радиация их не минует, это всего лишь вопрос времени. Компьютер уже установлен. Ну и дурой же она оказалась — разрешила Тэтти Корэм его включить! Еще хуже было, что Тэтти Корэм продалась-таки Умным Крошкам. Кончен бал, да, похоже на то. Нет смысла созывать войска — Джонатан Кейп, [59] «Фейбер энд Гвайер», [60] Мартин Секер, только что разграбивший Константинополь, бравые констебли из Констебля… Все безнадежно. Надо попытаться выбраться из дома, иначе удушающие испарения отравляющих газов доберутся и до нее. Без сомнения, они отравили весь дом — воду, ткани, мебель. Надо только вылезти из постели, не опуская ноги на ковер. Ковер мало того что отравленный, был еще и обжигающе горяч.
59
Кейп Джонатан (1879–1960) — основатель и глава весьма почтенного издательства, носящего его имя и существующего по сей день.
60
Крупное английское издательство.
У нее было полно дел. Вот только сил таскать уголь вверх и вниз по лестнице не хватало. Эти радиаторы поначалу казались такими удобными. И она сама позволила им это сделать! Горе ей, горе. Она утопала в работе, и в это время они обшарили каждую комнату в доме, прокладывая сеть отопительных труб под самыми половицами. Теперь система находилась в состоянии боевой готовности. Мадж слышала, как из батарей доносится гортанное пение. «Marchons, citoyens!» [61]
61
«Вперед, граждане!» (фр.)