Любовь-весенняя страна
Шрифт:
Что ж делать, я — таков! Да только, между прочим, работа дураков, к несчастью, любит очень.
Она со всех сторон всё время в наступленье.
А я немедля в сон, я весь — сопротивленье.
Безделье — моя цель.
Я в койке, как в окопе.
Но где-то через щель пролезли эти строки...
1985 год
Старичок-бодрячок полон оптимизма, энергичен, как волчок, бегает по жизни.
Он кривой, как сморчок, глух и шепелявит. Старичок-бодрячок всё кричит о славе.
Старичок-паучок —
Он упрям, как бычок, сильно напирает; старичок-бодрячок ордена хватает.
Заиграл вдруг смычок маршик похоронный. Старичок наш — молчок, сник, неугомонный.
Нет теперь дурачка, он на катафалке. Старичка-бодрячка как-то даже жалко.
* * *
Не знаю. Быть может, и вправду на небе был вытащен мой незадачливый жребий — родиться в стране под названьем Россия. Судьба поступила со мной некрасиво.
И дело не в том, что печальна природа иль свойства дурны у родного народа. Народов других мой не хуже, не лучше, но с ним приключился трагический случай: словами и лозунгами взбудоражен, народ развернулся в неистовом раже, напился он крови, отрёкся от Бога — и вверил судьбу подлецам — демагогам.
1985
Жизнь скоро кончится... Меня не станет...
И я в природе вечной растворюсь.
Пока живут в тебе печаль и память, я снова пред тобою появлюсь.
Воскресну для тебя, и не однажды: водою, утоляющею жажду, прохладным ветром в невозможный зной, огнём камина ледяной зимой.
Возникну пред тобой неоднократно, — закатным, лёгким, гаснущим лучом иль стаей туч, бегущих в беспорядке, лесным ручьём, журчащим ни о чём. Поклонится с намёком и приветом кровавая рябиновая гроздь, луна с тобою поиграет светом, иль простучит по кровле тёплый дождь. Ночами бесконечными напомнит листва, что смотрит в окна наших комнат. Повалит наш любимый крупный снег — ты мимолётно вспомнишь обо мне.
Потом я стану появляться реже, скромнее надо быть, коль стал ничем.
Но вдруг любовь перед тобой забрезжит. И тут уж я исчезну насовсем.
Хочется лёгкого, светлого, нежного, раннего, хрупкого и пустопорожнего, и безрассудного, и безмятежного, напрочь забытого и невозможного.
Хочется рухнуть в траву непомятую, в небо уставить глаза завидущие и окунуться в цветочные запахи, и без конца обожать всё живущее.
Хочется видеть изгиб и течение синей реки средь курчавых кустарников, впитывать кожею солнца свечение, в воду, как в детстве, сигать без купальников.
Хочется милой наивной мелодии, воздух глотать, словно ягоды спелые, чтоб сумасбродно душа колобродила и чтобы сердце неслось, ошалелое.
Хочется встретиться с тем, что утрачено, хоть на мгновенье упасть в это дальнее... Только за всё, что промчалось, заплачено, и остаётся расплата прощальная.
ЗИМА
Город маревом окутан, весь обвязан и опутан проводами белыми.
Стужа забирает круто — всё заиндевелое.
На заснеженной коряге, словно кляксы на бумаге, коченеют вороны и зрачки сквозь призмы влаги
Не пробиться сквозь туманы, воздух плотный, оловянный, атмосфера твёрдая. Холодрыга окаянный обжигает морды.
Мир — огромная могила.
Всё погибло, всё застыло. Тишь! Ледовая беда!
Кажется, что эта сила не оттает никогда.
Тело до костей промёрзло, больше не согреется.
Чёрное воронье кодло тоже не надеется.
* * *
Ветер закружился над деревней, хищный ветер из холодной мглы... Завздыхали бедные деревья, закачались голые стволы.
Сокрушённо наклонялись ёлки — шум верхушек, шелест, шорох, стон. Словно где-то ехал поезд долгий под какой-то затяжной уклон.
Слёзы с веток сыпались на крышу, сучья глухо падали в траву.
Этот безутешный шёпот слышу, с чувством сострадания живу.
12 апреля 1986
ДЕБЮТАНТУ-СТИХОТВОРЦУ БЫЛО 49 ЛЕТ...
Новелла
Я шёл по опустошённому осеннему лесу. Под ногами была затвердевшая от первого заморозка земля. Где-то сиротливо каркали невидимые вороны. Я вышел на опушку. Передо мной покатым косогором стелилось поле. Рыжая стерня, схваченная инеем, серебрилась. На горизонте темнела узкая полоска дальнего леса. Крыши деревеньки высовывались из-за косогора, на котором прочно стояли могучие двухэтажные стога. Освещение было тусклое, хмурое. Серо-синие низкие облака недвижно повисли над озябшим полем. Казалось, я нахожусь не в тридцати километрах от Москвы, а за тысячи вёрст, и живу не в двадцатом веке, а лет эдак двести назад.
Свежий сухой воздух покалывал щёки, бодрил, походка была упругой, а душу наполняло беспричинное ощущение счастья. И вдруг, сама собой, в голове возникла строчка:
У природы нет плохой погоды...
Не успел я изумиться этому явлению, как следом родилась вторая:
Каждая погода — благодать.
Если учесть, что я уже более тридцати лет, со времён давней юности, не занимался стихосложением — это было странно. Я думал, что сейчас это наваждение пройдёт, но вышло иначе. Неудержимо поползли следующие строки:
Дождь ли, снег. Любое время года Надо благодарно принимать.
Я удивился. Честно говоря, мне показалось, что строфа недурна. И вдруг случилось необъяснимое: строчки полезли одна за другой. Не прошло и двадцати минут, как стихотворение сочинилось само, не обращая на меня никакого внимания, как бы помимо моей воли.
Я быстро повернул домой, бормоча строчки, повторяя их, так как боялся, что стихотворение забудется. Войдя в дом, я немедленно перенёс всё на бумагу.
Шёл 1976 год. Мне как раз исполнилось сорок девять. До сих пор я имел дело с сочинением в рифму (не считая той самой юношеской тетрадки), только однажды, в 1961 году, когда писал сценарий «Гусарская баллада» по пьесе Александра Гладкова «Давным-давно». Но тогда нужно было написать стихи «под Гладкова», чтобы они не выбивались из текстовой ткани пьесы, и чтобы в них не было ничего самостоятельного, своего.