Любовь
Шрифт:
— А жалко, что свет включился, правда? — улыбнулась Ирина Евгеньевна, — Со свечой было так… Красиво. Пили бы чай при свечах…
— А ты: пробки, пробки, — сказала Маша. — Ни одно доброе дело…
— Вы ее не слушайте, Саша, — обернулась к нему Ирина Евгеньевна и добавила с легким раздражением: — А ты, Маша, иногда меня удивляешь.
— Айн момент, — Михал Михалыч заговорщицки подмигнул и вышел из–за стола.
— Молодой человек еще починил задвижку в туалете, — льстиво сказала старуха и подложила Саше варенья: —
На кухне погас свет.
— Прошу не пугаться, никакой аварии! — появился Михал Михалыч со свечой. — Кто–то, кажется, хотел?..
Он установил свечу посередине стола и вернулся на место, рядом с Ириной Евгеньевной.
Все замолчали, глядя на огонь.
— Машенька… — тихо сказала Ирина Евгеньевна. — А? Я тебя прошу!
Маша хотела было отказаться, но бабушка пресекла.
— И даже слушать не буду! — замахала руками старуха.
Маша вышла в комнату.
— Вы уже слышали, как она поет? О-о!.. — старуха улыбнулась, обещая удовольствие…
Голос Маши оказался неожиданно сильным, поставленным, голос не для домашнего пения, а для сцены. Старуха вначале подталкивала Сашу в бок, приглашая разделить ее гордость, но вскоре заслушалась. Михал Михалыч сел поближе к Ирине Евгеньевне, а она, не замечая его, неслышно, одними губами подпевала дочери…
В а д и м. Твоя Маша… Она случайно не еврейка?
С а ш а. Бабушка точно еврейка. А что?
В а д и м. Да ничего.
С а ш а. Ты что–то имеешь против?
В а д и м. Говорю, нет. Между прочим, тут выяснилось, моя Марина тоже татарка, мать у нее татарка. Так–то…
Зазвонил телефон. Маша продолжала петь, а Ирина Евгеньевна сняла трубку. Послушав несколько мгновений, она положила ее на рычаг. Она больше не подпевала, напротив, будто занервничала и прикурила от свечи. Телефон зазвонил еще раз. Ирина Евгеньевна сняла трубку и, услышав голос, резко положила ее на место. Маша прекратила пение. Все они посмотрели друг на друга и тут же отвели глаза. Телефон снова зазвонил. На этот раз трубку не снимали. Маша, побледнев, смотрела на свои руки, лежащие на гитаре. Ирина Евгеньевна курила. Пальцы с сигаретой дрожали. Телефон звонил. Михал Михалыч встал у окна спиной к остальным.
— Что же мы? — неестественно бодро сказала старуха. — Мы больше не будем петь?..
Телефон звонил.
Маша встала, нагнулась и резко выдернула телефонный штекер. Стало тихо. Ирина Евгеньевна вдруг начала задыхаться. Маша быстро налила стакан воды, поднесла матери. Ирина Евгеньевна сделала несколько глотков, но вода полилась обратно, на пол, и она уронила стакан. Михал Михалыч обнял ее за плечи и быстро повел из кухни. В коридоре она разрыдалась. Это была истерика.
Они остались втроем.
— Пошли, — сказала Маша.
В темноте они вошли в маленькую темную комнатку. Загорелся плетеный светильник. Здесь было уютно и тесно. На стенах висели детские Машины рисунки, сделанные цветными карандашами.
— Садись, — Маша указала на диван.
Он сел. Она опустилась рядом с ним.
— Поцелуй меня. — Она поежилась, будто от холода.
Саша взял ее за плечи.
— У вас что–то случилось, — спросил он, — с мамой?
— Поцелуй меня.
Он поцеловал ее в губы, осторожно и целомудренно.
— Что у тебя во рту?
— Косточка, — смутился он.
— Выплюнь, — Маша подставила руку. Он выкатил на ладонь отшлифованную во рту косточку персика. Она положила ее на краешек дивана и торопливо, будто боясь, что помешают, обняла Сашу…
В а д и м. Теперь я понял. Я люблю ее. Да, я люблю ее…
… Среди антиквариата, отражаясь в трех видах в старинном трюмо, на широкой кровати лежат Вадим и Марина. Застывшими глазами она смотрит на Вадима, красного, всклокоченного, нависающего над ней.
— Что, все? — говорит она.
— Кажется, — шепчет он.
Она вдруг начинает смеяться, и он смеется, зарывшись лицом в ее волосы.
— Слезай. Я простыню посмотрю. Вадим откатывается на другую сторону кровати. Марина встает и рассматривает простыню.
— Посмотри, — она тихо смеется. — Нет, ты посмотри, что наделал!
Вадим, перегнувшись, разглядывает результат.
— И чтобы потом ничего не говорил. Ты мой первый, первый… — Она быстро его целует и возвращается к простыне: — Не отстираешь.
А в соседней комнате, перед телевизором сидит бабушка Марины. Фигурное катание не увлекает ее. Взгляд ее беспокоен. Она делает телевизор тише, осторожно ступая, подходит к комнате внучки и прислушивается. Тишина…
… Маша спала у него на плече. Он поцеловал ее в губы, осторожно встал и вышел в прихожую. Оделся. Комната матери была приоткрыта, и Саша увидел Ирину Евгеньевну и Михал Михалыча. Обнявшись, они сидели на диване. Прошел на кухню. Ревекка Самойловна стояла у окна, спиной к нему. Саша не решился окликнуть ее и ушел, не простившись.
По лестнице спустился вниз. В тускло освещенном парадном подошел к почтовым ящикам. Один из них попытался открыть пальцем — дверца не поддавалась. Саша достал авторучку и отломил от нее узкий металлический язычок. Согнул его и вставил в щель для ключа. Вскоре ему удалось открыть ящик. С почтой в руках он подошел к лестнице, где горела лампочка. «Известия», «Вечерняя Москва», счет за междугородный телефонный разговор, — ничего себе! — тридцать четыре рубля сорок копеек. Город не указан. Саша встряхнул газетами, на пол упала открытка. «Дорогие! Поздравляем с праздником Великого Октября! Мира, счастья…» — Саша миновал текст, посмотрел на подпись: «Софа, Коля».