Любовник богини
Шрифт:
…Странные, неверные лунные тени заиграли на взвихренной волне, сливаясь в причудливые узоры, и ему, опьяненному от желания, почудилось, будто водоем полон парами, безумными от любви, и вот уже все начали творить любовь — сначала едва касаясь, подобно мотылькам, а потом сплетясь в тесное кольцо, будто змеи…
Что за чертовщина?! Опять видения! Василий воспаленным взором уставился во тьму. Нет, он точно сходит с ума! Какая же сволочь этот магараджа, сам небось валяется сейчас на перинках в своем гареме, а про гостей и думать забыл! Еще вообще неизвестно, не подлито ли ему было что-нибудь
Нет, надо что-то сделать. Пойти разве походить по саду, а еще лучше — поплавать в бассейне. Вода небось прохладная. Сотню раз измерить его вдоль и поперек саженками — и все, и как огурчик, и духовное опять возобладает над материальным!
Василий огляделся, не спускается ли в сад какая-нито завалященькая лестница, и был немало поражен, увидав за колонной, поддерживающей ажурный балкон, узенькую и почти отвесную, будто трапик, лесенку.
Вот повезло! Ему, конечно, раз плюнуть и по стене спуститься — на ней столько всяких украшений наворочено, что есть и за что ухватиться, есть и ногу куда поставить, — однако все-таки он в чужом доме… еще примут за вора, а с ворами у них, по слухам, расправа короткая: свись — и нет правой руки! Так что лестница пришлась чрезвычайно кстати. Василий проворно скатился по ней — и тотчас его окутала-объяла душистая тихая тьма.
Он как-то сразу оказался на дорожке — под ногою чуть слышно похрустывал песок — и торопливо зашагал на юг (помнится, бассейн располагался именно в той стороне). Безлюдье царило кругом, безлюдье и ночь, однако Василий не мог перестать воровато озираться и красться. Ему все время чудилось, что вот-вот послышится грозный окрик и набежит какой-нибудь разъяренный стражник. А вдруг Василий невзначай забредет в сад женской половины? Тут-то ему и придет конец, по этому что стоит только поглядеть на обличительную вы, пуклость на брюках, как все его постыдные замыслы мгновенно сделаются видны. И хотя Василий не ошалел до такой степени, чтобы насиловать жен и наложниц своего гостеприимного хозяина, он не мог сдержаться ихихикнул, представив, какая пикантная сложилась бы ситуация, забреди он невзначай в курятник магараджи.
Кто-то ему говорил, может быть даже Реджинальд, будто туземки спят вовсе голенькие. Понятное дело: жара.
Спят, значит, как есть голенькие, скомкав легкие простынки, раскинувшись…
Василий судорожно, жадно вздохнул — и тут же подавился, замер с вытаращенными глазами, вглядываясь вперед, где уже близко замерцал овал водоема. Вот фонтанчик посредине — тихо журчит, струится вода, вот высокий беломраморный парапет, на котором…на котором сидит, подняв лицо к звездам, стройная, гибкая фигура.
Да ведь это женщина! Ей-богу!
Василий хлопнул себя по лбу и едва не расхохотался.
Так вот в чем дело!.. Ай да магараджа! Молодец он все-таки. Не оплошал. А Василий — полный дурак, потому что позабыл одно простое правило, которому частенько следовал в своем имении.
Красивых и смелых девок у него и среди дворни, и в ближайшей деревеньке было немало, и вот, когда съезжались в Аверинцево друзья молодого хозяина — люди все тоже молодые и пылкие, — Василий накануне их приезда вызывал к себе помощника управляющего Ерофеича и, значительно подняв палец, говорил:
— Ерофеич! Едут ко мне восемь человек (здесь он перечислял фамилии, хорошо знакомые Ерофеичу по прежним визитам).
— Не извольте беспокоиться, барин, — степенно отвечал Ерофеич. — Чай, не в первый раз!
Засим они расходились — каждый по своим делам, однако Василий знал что Ерофеич, прервав хлопоты по уборке дома и заказу несметного количества блюд в поварне, улучит минутку вызвать к себе восьмерых самых красивых и чистоплотных девок и отдаст им распоряжения примерно такого рода:
— Лушка! Ты будешь в бельведере. А ты, Марфута, прогуливайся у прудов. Галька, ты чтоб в аллейке яблоневой туда-сюда хаживала, ну а тебе, Ефросиньюшка, не миновать, как и в прошлый раз, песни петь под балконом…
Определив таким образом дислокацию всем девицам и накрепко повторив: «Тотчас после первых петухов!» — Ерофеич уходил продолжать свои дела, ни о чем более не тревожась: девки дело свое знали и справляли отменно!
Сколь было известно Василию, подобные порядки велись и в имениях его друзей, и каково же было чудно ближе к полуночи, после обильного ужина и щедрых возлияний, спуститься в сад прогуляться перед сном — и вдруг невзначай столкнуться лицом к лицу с прелестницей, которая, изобразив испуг, кидалась было прочь от молодого барина, задоря его нескромными смешками и взвизгиваниями, но через несколько шагов ноги у нее вдруг подкашивались — и она опрокидывалась навзничь в траву, причем просторный сарафан (разумеется, ненароком) задирался так, что распаленному взору открывалось пышное, соблазнительное белое тело, обнаженное как раз доколе надобно, и стыдливая девка более норовила лицо рукавом прикрыть, чем озаботиться одернуть нескромно завернувшийся сарафанчик или прикрыть сдобное плечико, выскользнувшее из широкого выреза рубахи…
Разумеется, и в Индии у них такие же порядки. Однако магараджа, без сомнения, — знаток человеческой природы! Решил более не посылать в опочивальню гостя навязчивую обольстительницу, а предоставил ему самому отыскать себе утеху. Счел небось: ежели руси-радже приспичит, он непременно отправится прогуляться в сад, ну а тут… извольте, ваше сиятельство!
Стоило Василию осознать, что красавица (он, разумеется, не видел ее лица, однако очертания фигуры, обтянутой тонким шелком, были изумительны!) — стоило ему, стало быть, осознать, что красавица предназначена ему, как возбуждение его достигло предела. Все цепи, которыми разум пытался сдерживать бурление естества, вмиг разлетелись на мелкие кусочки, и желание полностью овладело его сознанием. Василий ринулся вперед.
Женщина, услышав, как он ломится напрямик сквозь благоуханные заросли тубероз, вскочила, вглядываясь во тьму, испуганно выставила ладони, потом вскрикнула сдавленно и повернулась было бежать, да поздно — Василий налетел на нее и смял в объятиях.
Ее взлетевшие руки были схвачены его руками, а рот, разомкнувшийся для крика, жадно стиснут его распаленным ртом. Он даже лица ее не мог разглядеть — не до того было, право слово! — а только вгрызался в мягкие, податливые губы, безмерно наслаждаясь их вкусом, а руки его мяли груди, тискали плечи, лихорадочно комкали скользкую шуршащую ткань, норовя добраться до голого тела.
Она рвалась, билась, стонала, да где! Он вовсе потерял голову, и сейчас никакая сила не смогла бы разомкнуть его объятия и прервать поцелуй.
Он словно пил ее уста, как сладостное вино, и восторг мешался в его воспаленном мозгу с изумлением.
Какие у нее губы, какие нежные, прохладные! Как она восхитительно вздыхает и при этом невольно впивается в его жадный язык! У него сердце зашлось, когда она вдруг впилась зубками в его нижнюю губу — и, точно испугавшись, не причинила ли боль, быстро лизнула ее, приласкала.