Шрифт:
I
Это она вон на том наброске в мужском берете? Да, все та же женщина. Интересно, сможете вы ее узнать? Своеобразное существо, верно? Более изумительного существа я никогда не встречал. Какое поразительное изящество — странное, вычурное, экзотичное, утонченное; какая причудливая, капризная грация и изысканность в очертаниях и пластике, в посадке головы и повороте шеи, в рисунке рук и пальцев! Тут у меня уйма карандашных эскизов, которые я делал, готовясь писать ее портрет. Да, во всем альбоме — только она одна. Это всего лишь беглые зарисовки, но, может быть, они дадут какое-то представление о ее восхитительной, фантастической грации. Вот здесь она перегнулась через перила лестницы, здесь сидит на качелях. Тут она стремительно выходит из комнаты. Вот голова. Как видите, ее даже не назовешь по-настоящему красивой: слишком большой лоб, слишком короткий нос. Нет, это не дает о ней представления. Все дело — в пластике. Посмотрите-ка на эти странные щеки, впалые и довольно плоские; так вот, когда она улыбалась, здесь у нее появлялись изумительнейшие ямочки. В этом было какое-то совершенно необыкновенное изящество. Да, я начал писать картину, но она так и осталась незаконченной. Первым-то я писал ее мужа. У кого, интересно, его портрет сейчас? Помогите-ка мне убрать от стены эти картины. Спасибо. Вот ее портрет — в плачевном
Очень все-таки странно, что я выбрал именно эту стену. В таком виде портрет выглядит безумно странным, но мне он нравится: в нем схвачено какое-то сходство с ней. Я бы вставил его в раму и повесил, но ведь люди станут расспрашивать. Да, совершенно верно, вы узнали ее — это миссис Оук из Оукхерста. Я и забыл, что у вас есть родственники в тех краях, да и в газетах, конечно, тогда столько об этом писали. Так вы не знали, что все это случилось буквально у меня на глазах? Мне и самому сейчас не верится: произошедшее кажется таким далеким, таким ярким, отчетливым, но нереальным, словно все это мне пригрезилось. В действительности-то это была гораздо более странная история, чем люди могли себе вообразить. Понять ее можно было, только поняв Элис Оук. Не думаю, чтобы эту женщину понимал хоть кто-нибудь, кроме меня. Не сочтите меня бесчувственным: это было удивительное, таинственное, утонченное создание, но жалко мне ее не было. Куда больше я жалел ее несчастного мужа. У меня создалось впечатление, что этот конец был совершенно в ее духе; мне кажется, он бы понравился ей, знай она о нем заранее. Увы, никогда больше не будет у меня возможности написать такой портрет, о каком я мечтал. Казалось, она послана мне самим небом. Вы не слышали эту историю в подробностях? Ну что ж, обычно я ее не рассказываю, потому что люди так чудовищно глупы или же сентиментальны, но вам расскажу. Дайте-ка мне собраться с мыслями. Ладно, писать сегодня уже темно, так что я могу поведать вам ее прямо сейчас. Погодите, я поверну ее лицом к стене. Ах, она была поистине изумительным существом!
II
Помните, три года тому назад я вам сказал, что дал уговорить себя поехать писать портреты одной супружеской пары в их поместье в графстве Кент? Я и сам потом понять не мог, что дернуло меня сказать этому человеку да. В один прекрасный день его привел ко мне в студию мой приятель. На визитной карточке незнакомца значилось: мистер Оук из Оукхерста. Это был рослый, хорошо сложенный, красивый молодой мужчина, с прекрасным цветом лица, пышными светлыми усами и в отлично сшитом костюме — абсолютная копия сотни других молодых мужчин, каких вы встретите каждый день, гуляя в Гайд-Парке, и абсолютно неинтересный с головы до пят. Мистер Оук, до женитьбы служивший лейтенантом в конной гвардии, явно чувствовал себя в студии чрезвычайно неловко. Человек, способный облачиться в городе в j бархатную куртку, внушал ему опасение, но в то же время он напряженно старался держаться со мной так, чтобы не дать мне ни малейшего повода подумать, будто он относится ко мне как к; ремесленнику. Он обошел мою студию, внимательнейшим обра-: зом осмотрел все мои работы, с запинкой пробормотал какие-то комплименты, а затем, взглядом призывая на помощь своего друга, попытался было перейти к делу, но сконфузился и умолк. Дело же, как любезно пояснил его друг, состояло в том, что мистеру Оуку хотелось бы узнать, позволят ли мне мои обязательства перед другими заказчиками написать портреты его и его жены и каковы будут мои условия. Во время этого объяснения бедняга покраснел до корней волос, словно он явился ко мне с каким-нибудь в высшей степени предосудительным предложением, и я обратил внимание, что между бровей у него появилась очень странная нервная складка, этакий ровный двойной разрез, — единственное, что заинтересовало меня в его внешности. Подобная двойная морщина обычно является признаком какой-то ненормальности, один мой знакомый психиатр называет ее маниакальной складкой. Когда я ответил, он вдруг пустился в сбивчивые объяснения: его жена… миссис Оук… видела некоторые мои… картины… полотна… портреты… на этой… как ее? — летней выставке Королевской академии искусств. Она… одним словом, они произвели на нее очень хорошее впечатление. Миссис Оук большая любительница живописи. Короче говоря, ей очень хочется, чтобы я написал ее портрет, ну и так далее в том же духе.
— Моя жена, — внезапно добавил он, — удивительная женщина. Не уверен, что она покажется вам красивой — в общем-то, она, знаете ли, и не красива. Но она ужасно странная, — и мистер Оук из Оукхерста вздохнул и нахмурился, так что между его бровей опять пролегла эта своеобразная складка, словно столь длительная речь и столь решительное выражение своего мнения потребовали от него чрезмерных усилий.
Как раз тогда я не был обременен заказами. Одна весьма влиятельная особа, позировавшая мне для портрета, — помните важную толстую даму на фоне малинового занавеса? — пришла к заключению, сама или с помощью «доброжелателей», что я изобразил ее старой и вульгарной, хотя таковою и была она в действительности. На меня напустилась вся ее клика, травлю подхватили газеты, и в ту пору меня ославили как художника, чьей кисти ни одна женщина не доверит свою репутацию. Дела у меня шли хуже некуда. Поэтому я слишком уж поспешно принял предложение мистера Оука и тут же условился, что приеду в Оукхерст через пару недель. Но не успела закрыться за моим новым заказчиком дверь, как я уже начал сожалеть о своем опрометчивом решении, и при мысли о том, что мне придется потратить целое лето на портрет совершенно невыразительного кентского сквайра и его, надо полагать, столь же невыразительной супруги, испытал отвращение, которое по мере приближения назначенного срока все усиливалось. Как сейчас помню, в каком ужасном настроении сел я в поезд и в каком еще более ужасном настроении сошел с него в графстве Кент на ближайшем к Оукхерсту полустанке. Дождь лил как из ведра. Я с холодной яростью думал о том, что мои холсты вдрызг промокнут, прежде чем кучер мистера Оука уложит их на верх повозки. И поделом мне! Не надо было приезжать в эту проклятую дыру, чтобы писать портреты этих проклятых людей! Ливень зарядил надолго, и мы тронулись в путь по раскисшим дорогам, утопая в желтой вязкой грязи; по сторонам тянулись нескончаемые ровные пастбища с купами дубов; вся трава была выжжена длительной засухой, и теперь почва набухла от дождя, превратясь в безобразное коричневое месиво. Пейзаж казался невыносимо однообразным.
Настроение мое все ухудшалось. Я принялся рисовать в воображении загородный особняк современной псевдоготической архитектуры с обычной обстановкой в стиле Морриса, коврами из магазина «Либерти» и романами Мьюди, в который меня, вне всякого сомнения, везут. Я очень живо представил себе пятерых или шестерых маленьких Оуков — у этого человека наверняка должно быть минимум пять детей, — тетушек, своячениц и кузин, вечный ритуал дневных чаепитий и игры в теннис и, главное, саму миссис Оук, пышущую здоровьем, всезнающую, образцовую хозяйку, непременную участницу предвыборных кампаний и благотворительных начинаний — именно такую молодую особу мистер Оук должен был считать удивительной женщиной. Мое мрачное расположение духа все усугублялось, и я проклинал себя за жадность, с которой ухватился за этот заказ, и за бесхарактерность, помешавшую мне отказаться от него, когда еще не было поздно. Тем временем мы въехали в большой парк, скорее похожий на длинную цепочку пастбищ с возвышающимися там и сям могучими дубами, под которыми, сбившись в груду, прятались от дождя овцы. Вдалеке за пеленой дождя смутно вырисовывалась размытым зубчатым силуэтом низкая гряда холмов, поросших синеватыми елями, и одинокая ветряная мельница. Последний дом, мимо которого мы проехали, остался в добрых полутора милях позади, и никаких признаков жилья не виднелось впереди — только холмистые выгоны с пожухлой мокрой травой, бурой у почти черных стволов раскидистых дубов, из-под которых со всех сторон неслось унылое блеяние. Наконец дорога неожиданно свернула в сторону, и взору моему предстал, как я догадался, дом моего заказчика. То, что я увидел, не походило на загородный особняк, рисовавшийся моему раздраженному воображению. Это был массивный дом из красного кирпича с закругленными фронтонами и высокими дымовыми трубами эпохи Якова I, одиноко возвышавшийся на голом месте в ложбине посреди пастбищ, без малейшего признака сада перед ним (позади него виднелись макушки нескольких деревьев, что позволяло предположить, что сад, может быть, расположен за домом). Никакой лужайки перед домом тоже не было, но по другую сторону песчаной ложбины, напоминавшей заполненный водою крепостной ров, рос кряжистый дуб с дуплистым стволом и переплетенными, расщепленными молнией черными ветвями с немногочисленными листочками, дрожащими под дождем. Нет, совсем не таким представлял я себе дом мистера Оука из Оукхерста. Хозяин встретил меня в холле — просторном зале с обшитыми панелями и украшенными резьбой стенами и прелюбопытным потолком, сводчатым и ребристым, словно корпус старинного корабля, если смотреть на него изнутри. Стены вплоть до самого потолка были увешаны портретами. В своем твидовом костюме мистер Оук выглядел еще более светлым блондином, белокожим, розовощеким и абсолютно заурядным; он также показался мне еще более благожелательным и скучным. Пока мои вещи относили наверх, он пригласил меня в свой кабинет — комнату, где место книг занимали развешанные по стенам хлысты и рыболовные снасти. Было очень сыро, и огонь в камине едва тлел. Он нервно пнул ногой красные угольки и, предложив мне сигару, сказал:
— Извините, что я сразу же не познакомил вас с миссис Оук. Моя жена — короче говоря, моя жена, кажется, спит.
— Миссис Оук больна? — спросил я с внезапно вспыхнувшей надеждой на избавление от всей этой тягомотной истории.
— Нет, нет, Элис вполне здорова; во всяком случае, чувствует себя не хуже, чем обычно. У моей жены, — добавил он минуту спустя самым решительным тоном, — не очень крепкое здоровье: нервная конституция. Нет, нет! Она не больна, ничего серьезного. Врачи говорят, это только нервы; они говорят, ей нельзя волноваться и тревожиться — советуют больше отдыхать и всякое такое.
После чего наступило гробовое молчание. Этот человек почему-то действовал на меня угнетающе. У него был какой-то отсутствующий и словно бы озадаченный вид, что как-то не вязалось с его внешностью крепкого и сильного здоровяка.
— Наверное, вы большой любитель охоты и рыбной ловли? — спросил я у него, кивнув в сторону хлыстов, ружей и удочек, после того как молчание стало непереносимым.
— Нет, нет! Сейчас — нет. Был когда-то. Я от всего этого отказался, — ответил он, стоя спиной к огню и глядя себе под ноги, на шкуру белого медведя. — Я… у меня теперь нет на это времени, — добавил он, словно его слова нуждались в дальнейшем объяснении. — Женатый человек, так что… Не хотите ли подняться в свои комнаты? — неожиданно перебил он себя. — Одну из них я освободил от, мебели, чтобы вы могли в ней писать. Моя жена сказала, что вы предпочтете северный свет. Если эта комната вас не устроит, вы можете выбрать любую другую.
Вслед за ним я вышел из кабинета и снова пересек просторный холл. Не прошло и минуты, как из головы моей вылетели все мысли о мистере и миссис Оук и о том, как скучно будет писать их портреты: меня совершенно пленила красота этого дома, который я рисовал в своем воображении современным и филистерским. Без всякого преувеличения, это был самый прекрасный образец старинного английского помещичьего дома, какой мне только приходилось видеть, совершенно великолепный в своей первозданной красоте и отлично сохранившийся. Из большого холла, где в глаза бросался громадный камин из серого и черного камня с тонкой резьбой и инкрустацией, а также ряды семейных портретов, занимавшие все пространство от стенных панелей до дубового потолка, сводчатого и ребристого, как корабельный корпус, вела вверх широченная пологая лестница с перилами, венчавшимися у пролетов резными геральдическими чудовищами; стена у лестницы была украшена дубовой резьбой с изображениями орнаментальных щитов, листьев и мифологических сценок, покрашенной в поблекшие красно-синие цвета и отделанной потускневшим золотом. Она отлично гармонировала с выцветшими сине-золотыми красками тисненой кожаной обивки, доходившей до карниза, тоже искусно подкрашенного и позолоченного. Рыцарские доспехи с прекрасно выполненной насечкой выглядели так — при том, что на них не было ни пятнышка ржавчины, — будто к ним не прикасалась рука современного человека; даже персидские ковры под ногами были работы XVI века. Сегодняшнему дню принадлежали только большие букеты цветов и папоротника в низких майоликовых вазах на лестничных площадках. Во всем доме царила мертвая тишина, лишь снизу донесся бой старинных часов — серебристый звон, похожий на журчание фонтана в итальянском дворце.
Мне почудилось, что меня ведут по чертогу Спящей Красавицы.
— Какой великолепный дом! — воскликнул я, следуя за хозяином по длинному коридору, также обитому кожей, обшитому резными панелями и обставленному старинными сундуками для приданого и стульями, словно взятыми с одного из полотен Ван Дейка. У меня сложилось безошибочное впечатление, что все это — настоящее и неподдельное, без малейшего намека на ту фальшивую красивость, которую модные декораторские мастерские насаждают в домах эстетствующих богачей. Мистер Оук понял меня по-своему.
— Да, отличный старый дом, — сказал он, — только великоват для нас. Видите ли, здоровье моей жены не позволяет нам часто принимать гостей, а детей у нас нет.
В его голосе мне послышалась жалоба, и он, явно испугавшись, что выдал себя, тотчас же добавил:
— Знаете, лично я терпеть не могу детей; не понимаю, как это можно любить их.
Если у человека бывает на лице написано, что он говорит неправду, мысленно сказал я себе, то мистер Оук из Оукхерста явил сейчас наглядный тому пример.