Любовник из Северного Китая
Шрифт:
Шофер приносит поднос с едой. Ставит его на стол. Суп, жареное мясо. Они едят. И разговаривают. Разговаривают друг с другом. Смотрят друг на друга.
— Мы оба устали. Это приятно, — улыбается китаец.
— Да. И проголодались, хотя и не подозревали об этом.
— Мне очень приятно с тобой разговаривать.
— Мне тоже. А с другими людьми ты когда-нибудь разговариваешь?
Он улыбается детской улыбкой. Она смотрит на него. Говорит себе, что никогда его не забудет.
— Я очень много разговаривал с моей матерью, — говорит он.
— О чем?
— О жизни.
Они смеются.
Она смотрит на него.
— Ты похож на нее?… — спрашивает она.
— Люди говорили, что похож, а я не знаю. Моя мама, она училась в Университете, в Америке. Кажется, я не рассказывал тебе… Она изучала право. Чтобы стать адвокатом.
— А потом отец, наверное, не захотел…
— Да, так оно и было… Да и она тоже уже не хотела, хотела быть с ним целый день. После свадьбы они уехали в кругосветное путешествие.
Молчание.
Девочка в задумчивости.
— Может быть я понравилась бы твоей матери, — говорит она.
Китаец улыбается.
— Может быть. Хотя она была такая ревнивая…
— Ты иногда думаешь о ней.
— Мне кажется — каждый день.
— Когда она умерла?
— Десять лет назад, мне было семнадцать, она умерла от чумы, за два дня, здесь, в Садеке. — Он смеется и плачет одновременно. — Ты видишь… я же не умер от горя.
Она плачет вместе с ним. Он говорит, что его мать тоже была смешная и очень веселая.
Во дворе пансиона «Льотей» Элен Лагонель поджидает свою подругу. Она опять растянулась на той же скамейке напротив главного входа в затененной части двора.
— Где ты была…
— С ним.
Молчание. Элен Лагонель волновалась. На нее напал обычный ее страх, что ее бросили. Она до сих пор напугана. Расплетает косы девочки. Вдыхает в себя аромат ее волос.
— В лицей ты тоже не ходила.
— Нет, мы были у него.
Молчание. Элен Лагонель говорит не без удовольствия:
— В один прекрасный день случится настоящая катастрофа… тебя выгонят из лицея и из пансиона… отовсюду.
Девочка успокаивает Элен: ее только радует мысль, что когда-нибудь это действительно произойдет.
— А как же я?…
— Ты… тебя я никогда, никогда не забуду…
Элен Лагонель говорит, что звонили из лицея. Что этого следовало ожидать.
— Они просили меня передать тебе, чтобы ты зашла к дежурной воспитательнице. Сказали, что это срочно. Она — метиска. Милая, молодая, как мы.
Девочка идет к воспитательнице. Воспитательница улыбающаяся, молодая.
— Вы хотели меня видеть, — говорит девочка. — Мне передала Элен.
— Мы были вынуждены связаться с вашей матерью. Нам звонили из лицея… Надзиратель…
Девочка не удивлена. Она смеется. Говорит, что не догадалась сразу.
— Вы могли не сообщать матери, — говорит она, — она и так все знает, и ей это безразлично. Возможно, она уже все забыла… Она делает вид, что очень следит за нами, но это не так… Моей матери наплевать на все… Она мне кажется какой-то королевой, понимаете… королевой… без родины… королевой… как бы это сказать… нищеты что ли… безумия…
Воспитательница видит, что девочка плачет, сама того не замечая.
— Я знаю историю вашей матери, — говорит она. — И вы совершенно правы. Она очень хороший педагог… Ее обожают в Индокитае, потому что она страстно любит свою профессию… Она воспитала тысячи детей…
— А что о ней говорят?
— Говорят, что она никогда не отпускает ребенка, не научив его читать и писать. Никогда. Что она устраивала поздние вечерние занятия для детей рабочих, которым самим предстояло стать рабочими, «эксплуатируемыми», так она говорила. Она всегда добивались, чтобы они по крайней мере научились читать контракт по найму на работу.
Девочка рассказывает, что тех детей, которые жили слишком далеко, чтобы возвращаться вечером домой, мать оставляла ночевать у себя в гостиной на циновках или на крытом дворике. Девочка говорит, что это было замечательно, когда весь их дом заполнялся детьми.
Воспитательница долго смотрит на девочку. Потом спрашивает напрямик:
— Это у вас любовник-китаец.
— … Да, у меня.
Они улыбаются друг другу.
— Это стало известно во всех школах и коллежах. Такое случилось здесь впервые.
— А как это объяснить?
— Думаю, в этом виноваты сами китайцы — старые китайцы, которые не желали видеть белых девушек рядом со своими сыновьями, даже просто в качестве любовниц.
— А как же получилось с вами?
— Мой отец был белым… он работал на таможне… А ваш?
— Преподаватель. Учитель математики.
Обе смеются, как школьницы.
— Ваша мама должна зайти к директрисе, — говорит воспитательница, — иначе у меня будут неприятности. Я вынуждена вас об этом попросить…
Девочка обещает.
Утро, еще очень рано. Мать, видимо, выехала вечером вместе с Чанхом.
Мать пересекает пустынный двор. Идет к кабинету, где накануне девочка разговаривала с воспитательницей. На ней старые серые хлопчатобумажные чулки, старые черные туфли, седые волосы заправлены под колониальную каску, в руках огромная старая сумка, которая всегда при ней, насколько дети ее помнят, и неизменный черный креп на белой каске — траур по отцу, который она носит уже тринадцать лет.