Любовные утехи богемы
Шрифт:
К несчастью для ее памяти, у нее оказались нелады со вкусом, что было совершенно непростительно в Венеции. Деньги и известность на какое-то мгновение помутили ее рассудок, и она позабыла, что из-за специфического характера ее красоты ей были просто противопоказаны шикарные наряды. Они просто убивали ее очарование, поскольку способны лишь подчеркнуть серость. Очаровательная под fazzioli, она становилась вульгарной, когда надевала огромную шляпу и платье со шлейфом. Этот чертов хвост, которым она так и не научилась манипулировать, стал причиной ее краха. Взгляды, которые она к себе привлекала, из восхищенных со временем превратились в ироничные,
Удар оказался для Маргериты настолько сильным, что она чуть было не лишилась рассудка.
Чтобы попытаться удержать этого англичанина, который начал снова разговаривать на своем родном языке, растерянная Маргерита решила сражаться и, схватив нож со стола, попыталась им перерезать своему любовнику горло. Непоправимого не случилось только из-за неверности ее движений.
То ли из-за несчастной любви, то ли из-за того, что ее удар не пришелся в цель (этого нам узнать уже не дано), она бросилась в Большой канал. Однако поскольку она отличалась романтичностью, она дождалась полуночи. Дабы выяснить, чем был вызван этот всплеск воды, на гондоле, проплывавшей мимо, зажгли фонарь. И гондольер, будучи поэтом и галантным человеком, естественно, протянул ей руку.
Коль не любовь сей жар, какой недуг
Меня знобит? Коль он — любовь, то что же Любовь?
Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..
Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..
…Весь XVIII век, начиная Мольером и заканчивая Моцартом, был чрезвычайно очарован всем, связанным с Турцией. Театр и опера буквально затаскали образы турецких героев, пашей, пиратов и бедных заплаканных рабынь. Помимо этих театральных фантасмагорий, повествования путешественников, более серьезные лишь с виду, подпитывали мечты подростков. Египетская кампания Бонапарта была самым значительным памятником этому мифу.
Несомненно, своим появлением на свет этот фантазм женщины из гарема, гиперболически выражавший загадочность женщины, запретной, а потому и доступной пленницы, обязан имени Клода-Этьена Савари. Даже если некоторые умы и пытались показать, что он позволил себе много вольностей по отношению к правде, его описания юных грузинских и черкесских пленниц оказали сильнейшее влияние на мужскую чувственность конца XVIII века. Благодаря ему стало известно, что за стенами гарема, которые считались неприступными, обитают существа, единственными занятиями которых являются купание и любовные мечты. Рожденные в областях умеренного климата, они получили от природы душу, полную энергии и способную к бурным эмоциям; привезенные в огненный воздух Египта, они приобрели сладострастие чувств благодаря запаху цветов апельсинового дерева и ароматических трав; и лишь одна забота занимает их, лишь одно желание волнует, одна необходимость настоятельно дает знать о себе, а изоляция, в которой они удерживаются, только усиливает напор всего этого.
В «Гяуре» Байрон при помощи образов Лейлы и Зулейхи снова возвращается к теме девушки из гарема, которая бросает вызов смерти ради западного мужчины, и предлагает нам высшее воплощение мифа, затрепанного предыдущим веком. Подобная литература имела огромное влияние на молодых людей поколения 20-х годов XIX века. Сладострастие, с которым говорили о расточительной восточной женщине, воспламеняло воображение.
В «Беппо» Байрон уже совершенно в ином свете представил нам судьбу турецких женщин: «В Османской империи их покупают как кобыл, живут они у мужа, как собаки: две пары жен, наложниц миллион, все взаперти, и это все закон».
Что касается так называемых «причуд» Байрона, то доверимся в этом вопросе Пушкину. Лорд Байрон как личность и как поэт занимал его; он ценил творчество своего собрата по перу. И, что немаловажно для нас в данном случае, внимательно изучал все, что только появлялось о нем в Европе, пользуясь английскими, французскими, немецкими и другими источниками. Широкая осведомленность Пушкина в литературных делах Европы давала ему возможность читать все эти рецензии, статьи — что называется, между строк.
Размышляя о странностях лорда Байрона, их происхождении, Пушкин отмечал в своих заметках: «Род Байронов, один из самых старинных в английской аристократии, младшей между европейскими, произошел от нормандца Ральфа де Бюрон (или Бирона), одного из сподвижников Вильгельма Завоевателя. Имя Байронов с честью упоминается в английских летописях. Лордство дано их фамилии в 1643 г.
Говорят, что Байрон своей родословной дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта: напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему и мелочные оскорбления, часто унижавшие благородного барона, предавая имя его на произвол молве.
В 1798 г. умер в Ньюстиде старый лорд Вильгельм Байрон… и маленький Георгий Байрон остался единственным наследником имения и титула своего рода…
Первые годы, проведенные им в состоянии бедном, не соответствовавшем его рождению, под надзором пылкой матери, столь же безрассудной в своих ласках, как и в порывах гнева, имели сильное продолжительное влияние на всю его жизнь. Уязвленное самолюбие, поминутно потрясенная чувствительность, оставили в сердце его эту горечь, эту раздражительность, которые потом сделались главными признаками его характера.
Странности лорда Байрона были частью врожденные, частью им заимствованы. Мур справедливо замечает, что в характере Байрона ярко отразились и достоинства и пороки многих из его предков: с одной стороны, смелая предприимчивость, великодушие, благородство чувств, с другой — необузданные страсти, причуды и дерзкое презрение к общему мнению. Сомнения нет, что память, оставленная за собою лордом Вильгельмом, сильно подействовала на воображение его наследника — многое перенял он у своего странного деда в его обычаях, и нельзя не согласиться в том, что Манфред и Лара напоминают уединенного ньюстидского барина.
Обстоятельство, по-видимому, маловажное имело столь же сильное влияние на его душу. В самую минуту его рождения нога его была повреждена — и Байрон остался хром на всю свою жизнь. Физический сей недостаток оскорблял его самолюбие…»
Дневники Байрона показывают действительно глубокую внутреннюю связь между романтическими созданиями словоброжения и его жизненными испытаниями, порывами и страстями юношеских лет. Зачастую, особенно в лондонском дневнике 1813–1814 гг., в пору создания «Гяура», «Корсара» и «Лары», Байрон не без лукавства мистифицирует своего читателя, дразня его загадочными намеками на роковые тайны своей интимной жизни.