Люди Домино
Шрифт:
— Расскажи еще. — Я понимал, что допрашиваю ее, но никак не мог остановиться. Какое-то нездоровое любопытство во мне хотело знать все.
— Он был непредсказуемый, — сказала она. — Иногда просто психованный. Опасный. Ничуть на тебя не похож. Ты не опасный. Ты… — Она попыталась найти определение. — Ты милый. — Наконец она взглянула на меня, натянуто улыбнулась, протянула руки через стол, чтобы взять мои.
— Милый, — вполголоса сказал я. Я еще никогда не слышал, чтобы это слово произносилось с такой убийственной печалью. С трудом проглотив слюну, я задал самый важный вопрос: — Ты скучаешь по нему?
Со скрежетом металлических ножек по линолеуму
— Мне пора возвращаться в офис. Можешь меня не провожать. Я возьму такси.
После этого нам только и оставалось, что обменяться холодными прощальными словами и обещаниями встретиться дома.
Я вернулся к деду.
— Ты ведь знаешь все ответы, — сказал я со вздохом, но ответом мне, как обычно, был лишь мертвый взгляд деда в потолок да раздражающее биканье аппарата жизнеобеспечения. Я потерял терпение. Срывающимся голосом я проговорил: — Ах ты, старый хрыч!
Когда Барбара вернулась в офис, у нее началась тошнота. К половине третьего она чувствовала себя больной. Когда ей стало совсем невмоготу, она, находясь в подвале, была вынуждена опереться о стул толстухи, пока приступ тошноты не отступил.
К трем часам бедняжка чувствовала, что у нее в любую секунду может начаться рвота. Пока она была на обеде, в кабинет заходил Питер Хики-Браун, и потому ей пришлось выдумывать какое-то робкое объяснение о назначенном приеме у дантиста. И теперь у нее не было другого выхода, как только постучать в его дверь и отпроситься пораньше. Питер был погружен в свой компьютер, а потому особо не возражал — он кивнул, даже не подняв на нее глаз, и потому Барбара через десять минут уже вышла из офиса и направлялась к станции.
Поездка в подземке, вероятно, была нелегкой. Помимо невыносимого бурчания в животе у нее, вероятно, была мучительная головная боль, зрение затуманилось, стало нечетким, и ноги под ней опасно подкашивались. Выйдя из подземки, она должна была еще пройти небольшое расстояние до дома. Она жила с отцом и двумя кошками.
Или, по крайней мере, так я себе это представлял.
Старик — а он, я думаю, был стариком, пожилым отцом, уже несколько лет, как на самой нищенской пенсии, — наверняка вышел из своего кабинета выяснить, почему это его дочь так рано вернулась с работы. Она, наверное, не хотела беспокоить его и сказала, что неважно себя чувствует, но ничего серьезного, ему, мол, нечего волноваться. Ее отец, который всегда чувствовал себя неловко, когда речь шла о женских недомоганиях (все эти выделения, кровотечения, приливы), вероятно, тут же с радостью удалился в свою берлогу. Возможно, я несправедлив по отношению к нему, но я всегда представлял себе, что он включает музыку погромче, чтобы заглушить звуки сверху, где его дочь мучилась в туалете, — сначала он заглушал звуки рвоты, потом рыдания, потом сдавленных стонов, потом приглушенных криков, а потом еще чего гораздо хуже. Я представляю его перед большой коллекцией пластинок, и по какой-то причине, когда я мучаю себя, воображая, как все это происходило, я всегда слышу песню старины Элтона Джона. «Сука вернулась».
Бедняжка Барбара, пытающаяся не шуметь в ванной. Бедняжка Барбара, которая была на все готова, лишь бы не обременять своего отца. Бедняжка Барбара, которая старалась сделать так, чтобы не было слышно, как ее рвет, хотя ей казалось, что ее выворачивает вместе с желудком, когда что-то невероятное происходило с ее телом — его кто-то выкручивал, вытягивал, выскабливал. Бедняжка Барбара, которая не кричала, даже когда ее кости стали вытягиваться и удлиняться по своему собственному желанию, когда ее плоть в одних местах разбухала, в других — убывала, когда ее брови укорачивались, губы приобретали луковичную форму, а щеки проваливались, чуть не сходя вообще на нет. Почти не сомневаясь, что дело идет к смерти, она кое-как приползла в свою комнату и легла, стеная, на кровать. В конечном счете, когда боль стала спадать, она набралась смелости взглянуть на себя в зеркало. Только тогда и только когда увидела она, что они с ней сделали, она наконец закричала.
И тогда же в половине шестого за ней пришел мистер Джаспер.
Сильверман прибежал, как только услышал об этом, промчался по коридору, пронесся по холлам, практически отталкиваясь от стенок, задыхаясь, потея, тяжело дыша. Он постучал в дверь частных покоев принца и вошел, не дождавшись приглашения. Они слишком долго были друзьями, чтобы так уж заботиться о протоколе, слишком многое пережили вместе, чтобы этикет мог встать между ними.
Но при всем при том принц был недоволен тем, что его побеспокоили. Он сидел на краю кровати, тяжело дышал, лицо у него было цвета манной каши, а на лице — выражение кролика, пересекающего дорогу в полной уверенности, что ему не добежать до обочины.
Над ним стоял этот упырь Стритер, одна рука небрежно-покровительственно лежала на плече Артура. Сильверману показалось даже, что Стритер легонько сжимает плечо принца.
— В чем дело, Сильверман? — Время еще не подошло к ланчу, а вид у принца был уставший.
— Мы все так беспокоились о вас, сэр. Вы уехали один, без всякой охраны…
— Кому какое дело, как я провожу время?
— А церемония посадки дерева в школе, сэр? Дети были очень расстроены.
Сказав это, Сильверман с легкой укоризной посмотрел на принца — это выражение нередко помогало в прошлом, воздействуя на совесть принца, когда они оба служили в полку и рядовой Уэльский собирался симулировать болезнь, чтобы избежать тренировок. Но сегодня принц, казалось, даже вообще не заметил присутствия Сильвермана в комнате.
Мистер Стритер смерил придворного взглядом.
— Мы выезжали, понял? Я хотел познакомить Артура с парой моих дружков.
— Дружков? — В других обстоятельствах Сильверман посмеялся бы над этим, но сегодня одного взгляда на измученное, взволнованное лицо принца было достаточно, чтобы всякое желание смеяться пропало — Да с какой стати ему интересоваться вашими дружками?
Стритер с самодовольным видом подошел к придворному и бесстрашно заглянул в его лицо.
— А чем это плохи мои дружки? Ты думаешь, они недостаточно хороши для него?
Сильверман сделал то, что обычно делают представители среднего класса, сталкиваясь с наглой агрессивностью. Он отступил и принялся извиняться.
— Я никого не хотел оскорбить. Я уверен, нас обоих в равной мере волнует состояние принца…
Стритер оборвал его:
— Заткнись.
— Простите?
— Ты меня прекрасно слышал. Вали отсюда.
Артур дернул Сильвермана за рукав. Теперь он еще больше, чем когда-либо, был похож на маленького мальчика.
— Хватит, Сильверман. Я думаю, вам лучше уйти. Я здесь в превосходных руках.