Люди и бультерьеры
Шрифт:
Но в третью ночь ураган прекратился так же неожиданно, как и начался. Ушли тучи, умчался ветер. И яркое горячее солнце торжествующе заблистало на небе, с удивлением взирая на занесенную снегом землю.
Пока я ехала на работу, моя душа разрывалась от страстного желания немедленно вырваться куда-то за город. Я с ненавистью посмотрела на унылое здание издательства и с тоской захлопнула за собой тяжелые двери. Здание поглотило меня, сразу же отгородив от этого сверкающего, сине-золотого, весеннего мира. Здесь, в бетонном вестибюле, на узких, ярко-салатных прокуренных лестницах, в темных скрипучих коридорах со множеством дверей, ведущих в крошечные кабинетики, — в любое время года
Странно, я столько лет проработала в своей газете, каждый год отправляясь в законный отпуск. Но никогда мне так мучительно не хотелось вырваться отсюда навсегда, послать к чертовой бабушке все эти коридоры, все эти служебные отношения, всех этих редакционных подружек и друзей, с которыми мы весело отмечали все мыслимые и немыслимые праздники и даты.
А моя, столь любимая народом, самая демократическая газета! Еще недавно я ею гордилась; сама принадлежность к этой газете словно бы причисляла меня к когорте избранных, глаголющих правду в последней инстанции.
Почему я жила в этой нескончаемой эйфории? Почему не хотела признаться самой себе в том, что наша газета, еще вчера (ведь стоит только взглянуть на подшивки пятилетней давности!) вещавшая казенные, сдобренные патокой коммунистические лозунги и идеи, сегодня с остервенелой яростью их же и поносила и продолжала извиваться в судорожном восторге уже перед новой властью… Но зато как разительно переменился стиль! Сколько новых слов появилось в нашем журналистском сленге за последние годы! Словно все мы выбросили не только свои комсомольские и партийные билеты, но и свою старую кожу, свои старые мозги. Теперь все мы были убеждены, что обладаем абсолютной свободой слова и подлинной независимостью… Смешно. Как горничные в гостинице, независимо от эпохи драящие полы и застилающие постели, — так и мы продолжаем обслуживать тех, кто рулит сегодня страной. А наши мелкие уколы и наскоки на власть имущих — ничто иное, как визг жалкой собачонки, увязавшейся за слоном.
Но неужели для того, чтобы у меня открылись глаза, мне нужно было влюбиться в Игнатьева?!
С того самого дня, когда мы повезли в клинику Криса, с той самой ночи, которую я провела с Игнатьевым в его доме, — что от меня осталось, от той прежней Яны, спокойной и сильной, изредка заводившей волнующие, но ничего не значащие интрижки с понравившимися мне мужчинами… Попалась, просто взяла и попалась! И потеряла самою себя.
Олег Игнатьев лишил меня собственной воли. Мне хотелось быть с ним каждый день, каждую минуту. Я впала в истерическую зависимость от его звонков, от ожидания встреч с ним. Я немного успокаивалась лишь в те дни, когда знала, что он улетел в другой город или страну. Но даже и в эти дни я ожидала от него всего. Он мог позвонить мне прямо из самолета, летящего в Нью-Йорк. Или с какого-нибудь экономического форума, проходящего в Праге. Или среди ночи — из своего отеля в Японии. Он мог радостно и громко закричать в трубку:
— Янка, солнышко, хочу тебя. Люблю.
— Ты
— А из зала заседаний!
— Но что же ты говоришь?! Тише! — испуганно ахала я.
— Все равно эти козлы ни черта не понимают!
Иногда красивые молодые люди из фирменного магазина цветов приносили прямо в редакцию целые корзины с розами.
А однажды Игнатьев послал мне в редакцию факс. Секретарша шефа Людочка ворвалась ко мне в тот день с покрасневшим лицом, сжимая в руке полоску бумаги.
— Яна, что-то странное, что же это?! Это вам, кажется…
«Я медленно целую тебя всю я начинаю от кончиков твоих пальцев и медленно как ты любишь я целую твои колени потом…» И так далее.
В тексте не было ни одной запятой.
Глаза Людочки сверкали жадным, вожделеющим любопытством:
— Кто-то хулиганит? Это тот, который розы? Я чуть успела перехватить, ведь шеф ждет факса из Москвы!
Краска бросилась мне в лицо.
— Спасибо, Люда… Это придурок какой-то… Идиот! Ты меня спасла.
Людочкино застывшее лицо выражало один немой крик: «Кто это?!»
Все внутри меня клокотало от ярости. Нет, за кого он меня принимает?! Как только Людочка вышла, я бросилась к телефону. Я ни минуты не сомневалась, что через пять минут вся наша редакция, и даже может быть, две-три соседние будут знать о пришедшем мне факсе.
Я позвонила по сотовому телефону Игнатьева и сразу же на него попала.
— Послушай, Олег! Какого черта?! Что ты себе позволяешь?! Я не в ночном борделе работаю! — зло сказала я.
В ответ раздался его веселый смех:
— А как еще заставишь тебя позвонить немедленно? Я тебе это и по телефону сейчас повторю.
— Не вздумай, ненормальный! — крикнула я, не в силах уже справиться с противоречивой радостью, охватившей меня.
— Ты работаешь в настоящем борделе, только не в ночном. Если я захочу, я напечатаю эти слова в твоей газете. Хочешь? Или хочешь, я куплю твою газету со всеми ее потрохами? — весело сказал он.
Он во всем был таким, этот Игнатьев, — непредсказуемым, наглым, щедрым, плюющим на молву и предрассудки. Чем больше я узнавала его, тем сильнее влекло меня в его мир, полный падений, взлетов, невероятных кульбитов и сумасшедших планов. Его масштабы были несопоставимы с системой координат обычных людей. Его рабочим местом был не письменный стол, не редакционный кабинет, не заводской цех, даже не целый город… Ему нужна была вся страна, а может быть, и весь мир…
Он был как наркотик, от которого уже невозможно было оторваться.
А дома медленно, но неотвратимо назревал скандал. Эти мои поздние возвращения, эти внезапные исчезновения с работы средь бела дня, эти ночные звонки, в конце концов — эти розы и таинственное шушуканье за моей спиной в редакционных коридорах — не могли не бросаться в глаза Фариту. Ведь мы прожили вместе много лет и знали друг друга прекрасно. Он не мог не понять, что я в кого-то влюбилась.
Муж следил за мной пристальным внимательным взглядом охотника, сторожащего добычу на звериной тропе.
Хотя внешне все звучало вполне благопристойно. Известный бизнесмен и политик предлагал его жене престижную должность — возглавить его пресс-службу. Но я медлила, не решаясь принять предложение господина Игнатьева. Для меня это означало одно — окончательно и бесповоротно запутаться в его сетях.
Один лишь Крис радовал всех.
Прошел только еще месяц после той тяжелой операции, а он уже вновь был здоров, весел, необыкновенно силен и совершенно счастлив. Он снова был в своем доме, рядом со своими любимыми людьми. Замечал ли он, что его дом дал трещину, с каждым днем становящуюся все шире и шире?