Люди и куклы (сборник)
Шрифт:
— Благодарю. Ну, что же, покажешь своего бесценного жеребца? — Воронский продолжал говорить по-русски.
Кромов кивнул жокею. Англичанин поджал сухие губы и резко дважды свистнул.
Ворота конюшни распахнулись, и двое конюхов вывели на растяжках каракового англизированного жеребца, переливающегося на солнце, словно он был облит глазурью.
— О, хорош! — изумленно протянул Воронский, когда конюхи проводили жеребца перед ним.
Англичанин вскочил в седло, собрал повод. Конюхи разом отстегнули растяжки.
— Какой шаг, какой шаг! — восхищался покупатель. — Красавец, что твой Нижинский!
Англичанин перевел коня в галоп. Жеребец пошел тротом, четко выбивая ритм сухими, сильными ногами. Мускулатура рельефно выступала под блестящей шерстью.
— Это верно, что ты собирался записать его на приз? — спросил Воронский.
— Верно, — отвечал Кромов. — Это не единственная глупость, которую я мог бы сделать во Франции.
Воронский весело расхохотался.
Теперь жокей пришпорил жеребца.
— Однако, — сказал покупатель и покрутил головой. — Однако!
Жокей остановил коня. Тот грыз трензель, нетерпеливо перебирал ногами. Казалось, двух кругов и не было пройдено.
— А каков он в конкуре? — спросил Воронский, ласково похлопывая жеребца по шее.
— Останешься доволен, — ответил Кромов.
— Сердце старого кавалериста не выдерживает! — воскликнул Воронский. — Я хочу сам попробовать. Где здесь можно переодеться?
…Жокей держал жеребца под уздцы. Воронский, переодетый в бриджи и сапоги, сидел в седле. Жокей и Кромов стояли в центре скакового круга, там, где на зеленом газоне были расставлены препятствия.
— Согласись, Алеша, — сказал Воронский, — в Пажеском корпусе я уступал тебе в полевой езде, но в конкуре мы были почти на равных.
Кромов подтвердил кивком головы. Воронский собрал повод, жокей отступил в сторону. Воронский картинно смотрелся в седле. Он сделал полукруг и послал коня на препятствие. Четкий глухой перестук копыт, и вдруг перед самым препятствием жеребец присел на круп и вильнул в сторону.
— Анкор! — крикнул жокей. — Повторить!
Воронский снова сделал полукруг и выслал жеребца. Тот же результат. Всадник с трудом удержался в седле.
— Черт знает что, — сказал он, подъезжая. — Не надо было хвастаться.
Он соскочил с седла и передал коня жокею. Лицо Воронского взмокло, покраснело, он снял синюю французскую фуражку, ладонью вытер щеки и лоб.
— Я покупаю жеребца. Англичанин сказал мне цену. Деньги немалые, но конь того стоит.
— В ваших руках, мосье мой полковник, он приобретет еще большую цену.
— Ай-ай-ай, — сказал Воронский. — Это мне наука. Не надо было хвастаться. Скажи, Алексей, разве французское правительство не предлагало тебе перейти к ним на службу? Я слышал, что…
— Нет, и не предлагало, — прервал его Кромов.
— Хороши союзнички! Тебе — и не предлагало. Французы —
— Мосье мой полковник очень строг к соотечественникам.
— К соотечественникам? Ах, да.
Кромов протянул руку:
— Жеребца оформишь через клуб. Прощай. — И зашагал через скаковое поле.
— Граф Кромов! — окликнул его Воронский.
Кромов остановился, обернулся. Воронский стоял, держась рукой за барьер, который он не сумел преодолеть.
— Алеша! — крикнул Воронский. — Ты все время говорил со мной по-французски. Отчего так?
— Из вежливости! — прокричал в ответ по-русски Алексей Алексеевич. — Просто я старался говорить с тобой на твоем родном языке. Прощай.
Петр Воронский долго смотрел вслед уходящему старому товарищу. Кромов так ни разу и не оглянулся.
XII
Август 1918 года. Букет для возлюбленной
Париж просыпается рано. Алексей Алексеевич медленно двигался в утренней деловой толпе. Август, но уже во всем чувствуется осень: в фасонах женских платьев, в ярких плакатах нового сезона на афишных столбах и особенно в названиях осенних цветов. Их продают на улицах из корзин, с тележек, просто предлагают, держа охапку букетов в руках.
— Мосье, купите букетик для своей возлюбленной.
Кромов купил астры. Подошел к уличному зеркалу оглядел себя. Потрогал кончиками пальцев усы, поправил поля новой шляпы.
Из-за плеча в зеркале выплыло лицо Вадима Горчакова.
— «Стетсон» — модная шляпа, — сказал он. — Но я предпочитаю старую «барсолину». С годами приятно быть немного ретроградом.
Он положил руку на плечо Кромову. Так они стояли, глядя друг на друга в зеркале.
— Алексей, я был у твоих на днях. Мне сказали…
— Что мы разводимся с женой? Увы, да.
— И ты берешь весь позор на себя, как Каренин? Прости, что я вмешиваюсь, но я твой друг, я любил вас обоих… А то, что говорит твой брат Платон, это правда?
— Что именно?
— Что ты сильно «покраснел».
— Неправда.
— Я так и думал, что какое-то недоразумение. Значит, ты готов стать под наше знамя?
— Наше знамя?
— Знамя, на котором начертаны святые слова: за веру, царя и Отечество.
— А как же парламент, реформы? Ты же говорил…
— Не я один. Мы говорили, а они действовали. Лучше слабоумный царь, чем остроумный псарь. Ты знаешь, что эти сукины дети, твоя обожаемая солдатня, бросили оружие и разбежались по домам? А те, что остались, братались с немцами по всему фронту. Опозорили родину-мать! Войдем в Москву, перевешаем их, как стрельцов при Петре.
— Хотите родину-мать лечить кровавыми припарками? Только палачи — плохие доктора…
— Руки боитесь запачкать, ваше сиятельство?
— Нет. Боюсь запачкать святые слова: вера, Отечество…