Люди и призраки
Шрифт:
– А тебе там удобно?
– Удобно, – улыбнулся Мафей. – Хоулиан сказал, что эльфы природой приспособлены для жизни на деревьях, отсюда у нас стремление залезть на что-нибудь высокое и неустойчивое. На деревьях эльфы не живут с тех пор, как вышли из первобытного состояния, а инстинкт остался.
– Хоулиан – это кто? – уточнил Кондратий.
– Один мой знакомый эльф.
– У тебя есть знакомые эльфы? Откуда? Или твой батя нашелся?
– Да нет, я с ним случайно познакомился… Совсем по другому поводу. Ты наливай, не стесняйся. Тебе удобнее. И объясни, наконец, что такого особенного сказал дядя Пафнутий, что ты примчался, сломя голову и наплевав на гнев дедушки? Не испугался же ты за свои уши, в самом деле.
– Да нет, конечно… – Кондратий нахмурился, словно сосредоточенно что-то обдумывал, и замолк. То ли не знал, что сказать, то ли как начать. Мафей не стал его торопить. Сам пришел, сам пусть и говорит. Так в молчании они выпили, ограничившись кивком в качестве тоста, почти синхронно сжевали по конфете и закурили. Каждый свои. И только
– Собственно, с чего все началось… После того происшествия с твоим приятелем я сначала не мог понять… А впрочем нет, все началось гораздо раньше… Наверное, с того, что дети по сути своей бестолковые создания и всегда стремятся подражать взрослым, даже если взрослые говорят и делают полную фигню. Нам казалось, что так и надо, что это очень весело и занятно – доводить тебя до слез. Мы сами себе казались могучими храбрыми, потому что мы были сильнее и ты нас боялся. Знаешь, в животном мире есть такое понятие – «доминирующий самец». Вот мы такими «доминирующими» и были, и это нам нравилось. Потом дети, разумеется, вырастают, и понимают, что к чему, если они не полные придурки и сволочи, и если это животное желание доминировать не застилает им все остальное. Обычно, если человек нормальный, такого не случается, и рано или поздно приходит понимание и… раскаяние, если хочешь. Но скорее, просто осознание того, что ты был не прав. Так вот, что я был не прав, я начал чувствовать еще на свадьбе твоей матери. Помнишь, когда Элмар со мной доходчиво побеседовал о байстрюках и их обидчивости…
– Помню, – усмехнулся Мафей. – Ты тогда, случайно, в штаны не наклал?
– До этого не дошло, хвала солнцу, но перепугался я тогда крепко. А еще меня потряс неизвестный мне ранее факт, что великий герой Элмар, оказывается, тоже незаконнорожденный. До тех пор я думал, что все они вроде тебя, плаксы и трусишки. В общем, мое устоявшееся мировоззрение начало крепко шататься, и я даже задумался, а не прав ли был батя, когда гонял нас с Василием за наши художества, и не дураки ли мы на самом деле. Оно, знаешь, с перепугу люди иногда так резко умнеют…
– Я сам тогда перепугался, – признался Мафей, вспомнив обстоятельства знакомства с братьями. – Представляешь, подводят меня к трем здоровенным дядькам и говорят, что это мои новые братья. А четвертый, чуть поменьше – кузен. Я тут же и с белым светом простился. В моем детском понимании братья и кузены должны непременно дергать за уши и раздавать подзатыльники, а подзатыльник от Элмара… можешь себе представить. А чем тогда все кончилось? Не ударил же он тебя, раз ты до сих пор жив.
– А ты что, не помнишь?
– Да я просто не знаю. Я так перепугался, что убежал к маме.
– Вот уж, мамин сынок! Такой цирк пропустил! Ну, если тебе интересно, могу рассказать. Я помню. Незабываемое впечатление детства. Дальше было вообще весело. Тетка Лисавета увидела, к чему идет, и поспешила это дело пресечь. Подошла и напустилась на бедного Элмара, что, дескать, с детьми воевать все герои, что как варвара ни воспитывай, он варваром и останется, и еще что-то про его матушку, я по малолетству не вполне понял, а упомнить дословно не получилось. Герой аж позеленел, кубок золотой в кулаке смял в лепешку, стоит, рот раскрывает, не знает что сказать. Языком он не настолько силен, чтобы с теткой Лисаветой тягаться, а стукнуть нельзя – дама все же. И тут подходит твой новый кузен с этакой милой улыбочкой и что-то тетке на ушко шепчет. Я не расслышал, что именно, но тут уж тетка позеленела и рот раскрыла. А он кивает и улыбается, светски так, вежливо. Мне даже жутко стало. Потому я, наверно, и запомнил. Он улыбается, а глаза холодные, жестокие… Волкодавы так улыбаются.
– Кондратий! – укоризненно перебил его воспоминания Мафей. – Разве собаки улыбаются?
– Конечно, улыбаются! – убежденно заверил его кузен. – Я тебя как-нибудь свожу на псарню, покажу. И улыбаются, и плачут, как люди. Ты просто мало знаешь о собаках.
– Ну хорошо, а потом? – напомнил Мафей, помня, что Кондратий с детства обожал собак и говорить о них мог бесконечно долго.
– А потом тетка закрыла свой болтливый рот и извинилась перед Элмаром за каждое слово. Я был потрясен еще больше. Она же всегда славилась способностью говорить людям гадости, мило при этом улыбаясь. Просто так скандалить она тоже умеет, сам знаешь, но это любая торговка с базара умеет, а вот обгадить человека с улыбочкой, якобы сказав ему комплимент – это уже искусство, и тетку в этом никто не мог переплюнуть. А кузен твой смог. Так он и остался в моей памяти, как единственный человек, который парой слов заткнул пасть тетке Лисавете. И до сих пор мне не дает покоя, что же он ей такого сказал.
– Это как раз проще простого, – пожал плечами Мафей. – Каким-нибудь скандалом пригрозил. У него на каждого ведро компромата имеется, а тетка, я уверен, только прикидывалась такой уж порядочной. Вся ее порядочность заключалась в том, что она была замужем и детей родила в законном браке. И все. Потому она и обижала маму, всячески подчеркивая ее единственный грех, чтобы выгоднее оттенить свою якобы порядочность.
– А это ты откуда знаешь?
– Это мне как-то Шеллар объяснил. Давно, я еще сопляком был. Я как-то спросил его, почему меня при дворе дедушки так обижали, и он мне это объяснил подробно и научно с точки зрения психологии. В том числе о доминирующих самцах. То бишь о вас с Василием.
– Так ты все знал?
– Знал.
– Так
– Хотел послушать, что ты скажешь. Только я так и не понял, какое это имеет отношение к твоему визиту и к дяде Пафнутию.
– Тогда я буду дальше и по порядку, а то запутаюсь. Тебе вот все объяснили тихо и спокойно с точки зрения психологии. А мы узнали при таких обстоятельствах, что до сих пор вспоминать страшно и… стыдно. Дело было, когда наши старшие с похорон твоей матери вернулись. Дед, батя и тетка. Нас, детей, туда не взяли, и мы так толком не поняли, что там вышло у деда с Шелларом… Дед вроде как хотел тебя домой забрать, а ты не захотел… В общем, дед распсиховался, разобиделся, вещами швыряться начал, как это у него водится. Он у нас вообще такой, характером в прабабку Гортензию пошел. Его матушка, наша прабабка, была мистралийская принцесса, а они же припадочные… да ты сам знаешь, взять хотя бы этого твоего приятеля, мстителя непризнанного. Вот и дед такой психованный. В общем, начал он буянить, а тетку дернуло за язык посочувствовать. А что, говорит, от него можно было ожидать – это от тебя, в смысле. Байстрюк, говорит, неблагодарный. И тут вдруг батя взял и заговорил. Ты ж батю моего знаешь, он вечно молчит, как камень, слова из него не вытянешь, а тут вдруг заговорил. От одного этого можно было офигеть на месте, а как мы услышали, что именно он говорил, то офигели окончательно. «Неблагодарный, говоришь? А за что он тебе должен быть благодарен, стерва старая? За то, что отравляла жизнь ему и его матери? Ты же всю жизнь ее ненавидела, потому что завидовала черной завистью. Ты всегда всем завидовала, кому только можно. Мне, потому что я наследую посох, а ты нет. Моей жене, потому что она родила мне мальчишек, а у тебя одни девчонки, которые тоже ничего не наследуют. Отцу, потому что его уважают, а тебя нет. А уж сестре ты завидовала больше, чем остальным. Потому, что красивая, потому, что ее люди любили, потому, что за ней вечно парни увивались, а тебя стороной обходили. Потому, что три мистралийских принца чуть не передрались из-за нее, а тебя с грехом пополам выдали замуж за старого князя Галицкого. Вспомни, когда в Мистралии произошел переворот, ты ходила довольная, как обожравшаяся кошка. Тебе было наплевать, что у людей горе, ты радовалась, что сестра без жениха осталась. А когда она с эльфом попалась, ты вообще чуть от счастья не лопнула. Ты и раньше-то вечно старалась ее как-нибудь обгадить, чтобы самой себе лучше казаться, а тут уж развернулась во всю ширь. Поливала ее как могла, выставляла девкой гулящей, чтобы вся страна знала, какая ты добропорядочная мать и честная жена. А когда она вышла все-таки замуж и стала королевой Ортана, ты на дерьмо изошла от зависти. Представляю, как ты теперь счастлива. Радуйся. Или тебе для полного счастья не хватало заполучить под свою опеку ее ребенка, чтобы опять над ним издеваться? Только я бы на твоем месте молил солнце денно и нощно, чтобы этот малыш никогда с тобой не встречался и не знал, какая ты сволочь. Потому что из этого крохи медленно, но верно вырастает могущественный маг, и если он когда-нибудь надумает тебе отомстить, я тебе не завидую…» Редко батя говорит, это верно, но уж если скажет… Тетка опомнилась, визжать начала, дед молчит, в посох вцепился, а мы с Василием стоим, рты разинули, и медленно приходим к пониманию того, что мы лопухи. Мы ничего этого не знали, и даже не приходило нам в головы посмотреть с такой стороны. Да и батя, тоже, молчал столько лет… Тогда-то до нас все и дошло. Мы ведь уже взрослые были, соображали, откуда дети берутся. А когда стали старше, еще лучше поняли. Оно, знаешь, когда свои байстрюки по двору бегать начинают, очень пониманию способствует…
– Это у тебя? – заинтересовался Мафей. – Или у Василия?
– У меня, – вздохнул Кондратий. – Василий аккуратнее в таких делах, а меня как-то угораздило… обсчитался. Теперь у меня двое славных близнецов, и дед нипочем не позволяет мне их признавать. А вот они вырастут, соображать начнут, и какие-нибудь поганцы, вроде нас с Василием, станут их обижать…
– А ты меня позови, – посоветовал Мафей. – Я им, как Элмар тебе, доходчиво объясню, что байстрюки ребята обидчивые и от огорчения могут огненным шаром запустить. Только я так и не понял, зачем ты мне все это рассказываешь? Сдались мне вы с вашей теткой, мстить вам. Делать мне больше нечего.
– Это я знаю, – Кондратий снова вздохнул и разлил по рюмкам остатки самогона. – Дело совсем не в этом. Это все было как бы предисловие, чтобы тебе понятнее было, почему я все-таки явился. После того случая с пьяным мистралийцем, я не понял одну вещь. С чего вдруг он так обо мне думает? Понятно, ты рассказал, но почему ты рассказал обо мне именно так? Я как-то полагал, что если я вырос и поумнел, то и ты должен был. И спросил я об этом у бати. А он возьми да и объясни, с чего-то его опять поговорить пробило. Ты, говорит, за десять лет в самом деле вырос и поумнел. Но ведь эти десять лет вы практически не общались. Откуда же Мафею знать, какой ты теперь? Он тебя таким и помнит, каким знал. Врагом. И всю жизнь будет помнить, а она у него намного длиннее твоей. Ты состаришься, умрешь, и кости твои сгниют, а он будет помнить, что был у него когда-то в детстве кузен Кондратий, большая сволочь. Маленьких обижал, за уши дергал. Вот эта мысль меня и доконала. Как же так, говорю, бать, это что же получается, из-за того, что я в детстве чего-то недопонимал по глупости своей, меня теперь до конца дней будут за сволочь считать? А батя пожал плечами и как бы просто так, как бы без всякой связи с моим вопросом рассказал одну историю. Про Шеллара и кошку. Ты ее знаешь?