Люди из ниоткуда. Книга 1. Возлюбить себя
Шрифт:
По поводу предстоящей нам войны звучали разные предположения и сомнения. Включая те, что солдаты сами разбредутся, или что часть их потом как-нибудь точно прихлопнут чужаки из горных «стран». Для того, чтобы исключить недопонимание нашей «миссии», мне пришлось произнести очередную речь. Где я и привёл все эти доводы.
Мурат со своими «кунаками» меня полностью принародно поддержал. Можно отметить, не в последнюю очередь именно его мнение, мнение человека, будучи самому мудрым, слушающего и уважающего другого «мудрого», помогло мне склонить на свою сторону всех. Должен сказать, народу очень, даже чересчур, не понравилась идея о рабстве у разнузданного вояки. Поэтому у меня более не было проблем. Более того, люди прониклись идеей независимости, что иногда почти так же ценно, как желание быть ежедневно сытым. Ибо выбор у нас был невелик.
Никто не станет кормить раба, да ещё и досыта. Поэтому его пристреливают, чтоб не разъедался шибко…
Когда массы это осознали, они взревели так, что мне на миг показалось, что услышавший это полковник точно рухнул у себя в кабинете со стула. Я понял, что пока будет жив хоть один из этих солдат, в гневе воздевший оружие к небу, и пока сможет рожать и воспитывать мужчин каждая из присутствующих здесь женщина, нас никому не взять.
Нет, не взять!
Это не они, а мы пойдём к ним с огнём и мечом, невзирая на мудрость старой пословицы. И будем сражаться до тех пор, пока полностью не станет на свете одной из сторон. Я вновь, в который уже раз, отправлял кого-то на смерть. В этот раз — всех. Но лишь сегодня я чувствовал, что веду туда людей, почти желающих её, — в случае провала, — не меньше, чем свободы. За которую они были готовы заплатить свою страшную Цену. Великую цену за право БЫТЬ.
За право возлюбить себя, за право возлюбить ближнего. Возлюбить так, чтобы не дать никому такого права: умереть в оковах. «Нас ждёт огонь смертельный, и всё ж бессилен он. Сомненья прочь, — уходит в ночь отдельный десятый наш десантный батальон»…
Косая, ну-ка, вспомни: тебе не слышалось этих слов, никогда? Э-э, да тебе и не снились такие расценки… Ты слышишь?!
V
Свет под потолком мигал и вспыхивал от тусклого к нестерпимо яркому, моментами непереносимому. Генераторы, прожорливые и шумные, давно и настойчиво требовали остановки и полного ремонта. Их изношенные за этот год двигатели и электрические детали наотрез отказывались выдавать и поддерживать на должном уровне прежнюю расчётную мощность, несмотря на постоянные усилия бригады полуживых механиков. Уже сейчас они, — и генераторы, и их обслуга, — напоминали команду общества инвалидов, из последних сил делающих хозяину требуемую работу. Ещё месяц, от силы два, — и они замолчат, умрут. Уже навсегда.
Потому как их нечем будет оживить ни в этом, ни, возможно, в следующем годах. И, что даже более вероятно, в этом мире — уже никогда. Ибо, где взять нужное для замены узлов, теперь никто себе не представлял. Всё, что имелось для этого когда-то на складах, было использовано ранее и в других, более приятных, целях. А именно — было кем-то украдено и с выгодой продано состоятельному населению региона. Скорее всего, владельцам бывших государственных, а затем и частных горных баз, на которых тоже стояли «наследные» отечественные генераторы.
Это случилось ещё до того, как это, как его называли, «барахло», стало действительно нужным. Ещё когда было электричество, прибегающее в часть по упорно молчащим теперь покосившимся или упавшим в расщелины и водные потоки столбам, казалось абсурдным, что когда-то придётся долго жить, не видя удовлетворения заявок.
Потолок в углу медленно, но неуклонно протекал, и теперь его прежде белоснежное покрывало окраски поросло щедрой рыжеватой бахромой наступающей на здания плесени. Под капающую сверху воду недавно поставили ржавое ведро, снабдив его куском косо спущенного ко дну пластика. Сделали это после того, как хозяина кабинета стало выводить из себя настойчивое бульканье падающих капель.
Теперь звук, падая на пластмасс, превратился в глухое шлёпанье босых детских ног по деревянному полу. Эти тупые, однообразные звуки в напряжённой тишине тоже нельзя было назвать естественными и приятными, но с ними ещё можно было хоть как-то мириться.
Седой, высокий человек, облачённый в слегка мятый китель, но не утративший стати и выправки, сидящий за огромным, начинающем разбухать от сырости столом, рассматривая что-то в этом рваном свете.
Остывающий «силосный» чай без сахара и в «железнодорожном» стакане.
Пачка вонючих, отсыревших сигарет и тупоносый пистолетик.
Вот и все предметы обстановки, кроме стула, на котором человек сидел, и разложенного перед ним листа карты местности. Всю мебель часть давно пустила на дрова и дополнительное обустройство тех двух небольших казарм, в которые с наступлением холодов плотно сгрудились постоянно мёрзнущие люди.
Оставив в кабинетах лишь самое необходимое, они разодрали предметы обшивки ранее занимаемых помещений, для питания прожорливых, но малоэффективных самодельных печей. Остальные казармы, отключённые от общей системы снабжения, безнадёжно пустовали. Их покинутые недра уже тронуло губительное разрушение. В целях экономии в них с наступлением Первой Зимы больше не было ни света, ни тепла.
Лишь иногда часть запасалась влажными дровами, валя окрестный лес, однако отсутствие мощных пил не позволяло заготовить много дров. Да и хорошо протопить и высушить заливаемые почти непрерывным дождём казармы, заполняемые такими же промокшими солдатами, удавалось редко. Воздух казарм был всегда спёртым и влажным.
Опасаясь вспышек туберкулёза, солдаты с особым рвением налегали на поначалу немалые запасы собачатины.
Чай пока ещё был. Сделанный на отстоянной талой воде гор, куда ежедневно поднималась за чистым льдом хозбригада, он почему-то отдавал прелым сеном. «Словно в санатории, где меня жена когда-то буквально заставляла пить воду с этих долбанных ледников. Тогда её подавали прямо из крана. Хорошо, что я с ней развёлся, с этой сумасбродной дурой. Теперь я и сам могу открыть здесь санаторий. Если удастся поднять из тлена тех, кем его можно будет по сезону набить», — мрачно думал человек, делая какие-то пометки карандашом на сыроватой бумаге.
Та местами слегка прорывалась, когда оточенный карандаш бежал по ней слишком уж резво. Тогда человек негромко и зло чертыхался, нарушая висящую жирной каплей тишину, и, проводя отросшим грязноватым ногтем, пытался пригладить морщинистый «задир» на бумаге.
От самого человека слегка разило спиртным и какой-то технической жидкостью. Что объяснялось не тем, что человек и её употреблял внутрь, а чисто тривиальными причинами. Однажды промокшую и отсыревающую даже в помещениях одежду сушить было особо негде.
«Если так пойдёт и дальше, одежда сгниёт прямо на нас», — думал человек, невольно оглядывая самого себя. Сделанный в восьмидесятых из куда более толстого и качественного сырья, чем простой и тонкий современный камуфляж, китель, как и брюки, оказался более устойчив к тем условиям, в которых жили теперь люди. Но и этот, и три других комплекта формы старого образца, имевшиеся у седого гиганта, при хранении покрывались белесым налётом всё той же тонкой, вездесущей грибковой плесени.
Тогда какой-либо солдат, вооружившись мягкой тканью и ацетоном, пытался вывести эти разводы, но спустя несколько дней одежда вновь приобретала свой привычный «снежковый» фасон. Покрываясь, к тому же, множественными пятнами и разводами.