Люди книги
Шрифт:
— Но ведь я сам видел, как вы играли с проигравшим на десять тысяч цехинов под его честное слово!
— Слово венецианца — другое дело. Почему бы вам не пойти к еврею-кровопийце, если вам нужен кредит?
Он бросил записку на пол.
За соседними столами все внезапно умолкли. Лица в масках одновременно повернулись в их сторону. Стая хищников, почуявших добычу.
— Жид! — пренебрежительно изрек Пульчинелла. — Вот в чем дело. Я сразу понял, что он не венецианец.
Арийе резко повернулся, сшиб свой бокал и, спотыкаясь, выскочил из зала. В Комнате Вздохов куртизанка вытянула пухлую руку, постаралась затащить его на свой диван.
— Куда так спешишь? — проворковала она. — Каждый может проиграть. Сядь
Он оттолкнул ее и, шатаясь, спустился по ступеням на улицу. Унизительный смех сомкнулся вокруг него, словно вода.
В сером свете молельни Иуда Арийе натянул на голову талит [19] и склонился перед Богом.
19
Молитвенное покрывало у евреев.
— Я согрешил, совершил предательство, обокрал…
Слезы заливали щеки. Он раскачивался вперед и назад, говорил слова молитвы:
— Я вел себя недопустимо, грешно, был самонадеян, лгал… совершил беззаконие, преступил нравственный закон… отвернулся от Твоих наставлений, и все пошло прахом. Что могу я сказать Тебе, царящему на небесах, чем оправдаюсь? Ведь Ты знаешь все, тайное и явное. Можешь ли Ты, наш Бог и Бог наших отцов, простить меня, простить мое беззаконие и даровать искупление моим прегрешениям…
Арийе в изнеможении опустился на скамью. Болело сердце. Бог мог простить грехи, но Арийе знал — ведь он и сам это проповедовал, — что прощения нужно просить также у тех, кто пострадал от греховных деяний. Он думал в отчаянии о том, чтобы вернуться к донне де Серена и сознаться в обмане. Думал об унижении, которое придется испытать перед собственной паствой. Надо будет признать, что он вырвал хлеб из голодных ртов, лекарства у умирающих. А потом он, и сам бедный человек, должен будет вернуть сумму, которую украл. Это потребует строжайшей экономии. Ему придется заложить книги, возможно, даже переехать с семьей в более дешевую квартиру. Никто бы не назвал их дом просторным: семья из шести человек ютилась в двух комнатушках, тем не менее в одной из комнат имелось окно, да и потолки были высокими. Арийе подумал, что же может быть дешевле. Ему как-то раз показывали однокомнатную квартиру без окна по очень выгодной цене. Про себя Иуда назвал это место пещерой Махпела [20] , однако, он запомнил: мало ли кому-то из паствы понадобится жилье. Жилье в Гетто было в таком дефиците, что даже на такие помещения по разумной цене находилось много охотников. Но как он мог просить Сару переехать в такое место? А его дочь, Эсфирь? Она работает дома, разве может она найти место для своих тканей и стола для раскроя. Как она сможет шить здесь без света? Грех был на нем, а не на семье. Как можно заставлять их так страдать?
20
Склеп патриархов близ Хеврона, в котором, согласно Библии, похоронены Авраам, Исаак и Иаков, а также их жены Сарра, Ревекка и Лия.
Арийе потер щеки. Его лицо в набиравшем силу утреннем свете выглядело серым и усталым. Вскоре соберется миньян [21] . Надо привести себя в порядок.
Он вышел из молельни и спустился в свои комнаты. Аромат фритатты подсказал ему, что Сара уже встала. Обычно Арийе нравилась ее фритатта, горячая и румяная. Он садился за стол с тремя сыновьями и любимой дочкой и слушал их веселую болтовню. Но в это утро запах масла на сковороде вызывал у него тошноту.
Арийе
21
Так называется в иудаизме кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения и для ряда религиозных церемоний.
— Доброе утро, — сказала она. — Ты встал ни свет ни заря…
Оглянулась через плечо, и с губ пропала улыбка, лицо приняло озабоченное выражение.
— Ты не болен, дорогой? Ты такой бледный…
— Сара, — сказал он и замолчал.
В углу стояли старшие сыновья, совершали утренние молитвы. Младший, окончивший молитву, сидел за столом вместе с сестрой. Они с аппетитом уплетали фритатту. Арийе стыдно было говорить перед ними, хотя вскоре все Гетто узнает о его позоре.
— Ничего страшного. Я не мог уснуть.
Последнее, по крайней мере, было правдой.
— Ты должен отдохнуть. Попозже. Для встречи с невестой, царицей Шаббат, тебе непременно нужно выспаться.
Сара улыбнулась. Жена и муж обязаны были в шаббат заниматься любовью, и это требование оба соблюдали с радостью. Он слабо улыбнулся в ответ и отвернулся — налил себе в тазик воды. Сполоснул лицо, смочил и пригладил волосы, надел кипу и поднялся по ступенькам в молельню.
Миньян уже собрался. В такие времена, подумал Арийе, ничего не стоит собрать десятку. После эпидемии чумы не прошло еще и года. Болезнь унесла много жизней, и более двадцати старших сыновей приходили в шул [22] каждый день молиться за своих мертвых.
22
Синагога на идиш — шул.
Арийе подошел к бимаху [23] . На столе лежало покрывало из бархата цвета ночи. Его сшила дочь, когда была еще маленькой девочкой. Даже тогда строчка у нее получалась красивой и ровной. Но сейчас покрывало пообтрепалось, как и все в этой маленькой комнате. Бархат стерся в тех местах, за которые держались руки Арийе. Это его не слишком волновало, как и расшатанные скамьи и неровный пол. Все это говорило о жизни, о том, что сюда приходят люди, много людей, и они обращаются к Богу.
23
Бимах — возвышение посреди синагоги.
— «Да возвысится и освятится Его великое имя…»
Голоса плакальщиков слились в дружный хор.
Каддиш всегда был любимой молитвой Арийе — молитва о мертвых, в которой не говорится о смерти, горе или утратах, а только о жизни, славе и мире. Молящийся отворачивался от похоронных обрядов, гниющих останков и возглашал:
— «Превыше всех благословений и песнопений, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире, и скажем: амен! Устанавливающий мир в своих высотах, Он пошлет мир нам и всему Израилю, и скажем: амен!»
После утренней молитвы Арийе не стал задерживаться, только обменялся на выходе несколькими словами с членами общины. Не остался и дома, потому что боялся проницательного и любящего взгляда Сары. Жена готовила еду к праздничному вечеру и к следующему дню, потому что в шаббат не разрешалось никакой работы. Когда он уходил, она терпеливо разделяла на слои каждую луковицу, приглядывалась, не забрались ли внутрь какие-нибудь жучки. Съесть насекомое, даже случайно, означало нарушить заповедь, запрещавшую поедание любого живого существа.