Люди книги

Брукс Джеральдина

Священник молча пнул его ногой, и раввин растянулся на полу. Он с трудом поднялся и, спотыкаясь, вышел из комнаты, миновал коридор и вышел в переулок. Он рыдал, задыхался и рвал на себе бороду, как человек, оплакивающий близкого родственника. Все вокруг поворачивались и смотрели на сумасшедшего еврея. Он чувствовал на себе их взгляды, ощущал их ненависть. Бросился бежать. Кровь сгустилась и прилила к сердцу. Ему показалось, что гигантские кулаки ударили его в грудь.

Когда пришел мальчик со свечами, Висторини только что налил себе в бокал

остатки вина. Он совсем захмелел, и в сумерках ему показалось, что это Арийе вернулся просить о книге. Но потом он понял свою ошибку и знаком показал служке поставить на стол зажженные свечи.

Мальчик вышел, и он положил Аггаду поближе к свету. Услышал вдруг голос, звучавший в голове. Обычно он не позволял себе его слышать. Однако иногда он звучал по ночам, во сне и тогда, когда он слишком напивался…

Голос, темная комната, чувство стыда, страх. Мадонна в нише справа от двери. Рука ребенка и рука матери, направляющая крошечные пальчики, касающиеся полированного дерева ее стопы.

— Ты должен делать это, всегда.

Доносились голоса… Арабский, ладино, берберский? Он уже не знал, какой это язык, а может тот другой язык, на котором он не должен говорить…

— Dayenu! [24] — крикнул он.

Потянул себя за грязные волосы, словно хотел вытащить из головы воспоминания, отбросить их подальше. Он знал теперь, а возможно, знал всегда правду о прошлом, о котором он не должен думать и даже не должен видеть во сне. А перед глазами — раздавленная нога Мадонны, маленький свиток упавшего пергамента. Он кричал тогда от ужаса, вырывался из чьих-то грубых рук, но все равно видел сквозь слезы. Видел еврейский текст. Спрятанную мезузу. Сквозь слезы видел слова: «Люби Господа всем своим сердцем…» Видел еврейские буквы смятые в грязи сапогом человека, пришедшего арестовать его родителей и осудить их на смерть как тайных иудеев.

24

Довольно! (идиш)

Была и Аггада, он в этом уверен. Спрятана в секретной каморке, куда они уходили говорить на запрещенном языке. Ее лицо, такое усталое и покрытое морщинками, в отблесках свечей. И добрые глаза, когда она смотрела на него, улыбаясь. Ее голос, когда она пела подле свечей. Такой тихий, почти шепот.

Нет. Это неправда. Этого не было. Должно быть, множество еврейских книг помутили ему разум. Это все сны. Ночные кошмары. Это не воспоминания. Он начал молиться на латыни, чтобы вытеснить другие голоса. Налил в бокал вина. Рука дрожала. Вино брызнуло на пергамент, но он даже не заметил.

— Я верую в единого Бога, Отца небесного… — Поднес к губам бокал и осушил его. — И в Иисуса Христа, Его Сына единокровного, нашего Спасителя… и в святую католическую и апостольскую церковь. Я признаю крещение как спасение за грехи….

Его щеки стали совсем мокрыми.

— Джованни Доменико Висторини. Это я! Джованни. Доменико. Висторини.

Он бормотал это имя снова и снова. Потянулся за бокалом. Пуст! Сжал пальцы. Тонкое венецианское

стекло треснуло, осколок поцарапал большой палец. Он не обратил на это внимания, хотя капля крови смешалась с вином, вытекшим на пергамент.

Закрыл Аггаду, и капля размазалась.

«Сжечь книгу. Джованни Доменико Висторини, сожги ее сейчас. Не жди костра. Я пойду к алтарю. Я Джованни Доменико Висторини. Я пойду, потому что это я. Джованни Доменико Вистор… я… я… Кто я? Может, я Элияху ха-Коэн?

Нет! Никогда!»

Неожиданно взял перо в раненную руку. Пролистал страницы, пока не нашел нужное место. Написал: «Джованни Дом. Висторини. В год Господа нашего 1609».

Отшвырнул перо в угол, положил голову на стол, на раскрытые страницы Аггады и зарыдал.

Ханна

Бостон, 1996

— Жаль, что мы так и не узнаем, что произошло на самом деле.

Раз потянулся к корзине с горячими лепешками пападам.

— Да.

Я весь вечер не могла думать ни о чем другом. Посмотрела в окно ресторана на Гарвард-сквер. Закутанные в шарфы студенты шли мимо бездомных, просящих милостыню, каждый возле своего подъезда. Середина апреля, температура снова опустилась, на перекрестках упрямо лежат последние островки серого снега. Кому-то Гарвард покажется живым и буйно юным, как молодежь, припозднившаяся в теплую ночь, а другим — одним из самых мрачных мест на земле, ледяным, продуваемым ветрами крысиным лабиринтом, где подростки тратят юность на бессмысленную борьбу за первенство.

Первоначальный восторг при обнаружении кровавого пятна сменился унынием. Знакомое чувство — профессиональный азарт. Я словно бы столкнулась с джинном, живущим среди страниц старинных книг. Иногда, если повезет, удается на несколько мгновений освободить его, и он вознаграждает тебя — позволяет заглянуть в туманное прошлое. В других случаях взрывает перед тобой дорогу и встает со скрещенными на груди руками: дальше хода нет.

Раз, не понимавший моего настроения, только растравлял душу.

— Кровь указывает на какую-то драму, — сказал он, вертя в руке бокал с пино.

Жена Раза, Афсана, работала в Провиденсе по три дня в неделю. Преподавала там поэзию. Поэтому мы ужинали вдвоем и могли говорить о работе сколько угодно. Но все, что нам оставалось — только строить предположения, и это меня бесило.

— Не понимаю, как ты можешь пить красное вино с индийской пищей, — сказала я, пытаясь сменить тему.

Сама я прихлебывала пиво.

— Возможно, там была большая драма, — продолжил Раз как ни в чем не бывало. — Горячие испанцы боролись за обладание этой книгой — похватали шпаги, кинжалы…

— Скорее всего какой-нибудь парень разрезал пасхальную трапезу, и соскользнула рука, — проворчала я. — Не ищи зебру.

— Что?

— Так у нас говорят. «Если у нее четыре ноги, длинный нос и она ест сено, прежде ищи лошадь, а уже потом зебру».

Это была присказка моей матери. Обычно неопытные врачи диагностируют редкие болезни, даже если симптомы пациента прекрасно подходят к обычным заболеваниям.

— Какая ты скучная. Зебры намного интереснее.