Люди сороковых годов
Шрифт:
1-я гвардейская танковая армия снова входила в состав 1-го Белорусского фронта, и опять на нее ложилась трудная роль бронированного тарана, который должен был взламывать гитлеровскую оборону. По плану операции на 1-ю гвардейскую танковую армию возлагалась задача — овладеть юго-западной и южной частями Берлина, тогда как 2-я гвардейская танковая армия генерал-полковника танковых войск С. И. Богданова должна была войти в северо-западный район города. Конечно, наряду с ними в сражении должны были принять участие и многие другие армии — в состав ударной группировки 1-го Белорусского фронта, наносившей главный удар по Берлину с Кюстринского плацдарма, входили также 47-я армия Ф. И. Перхоровича и 8-я гвардейская В. И. Чуйкова, 3-я ударная армия В. И. Кузнецова, 5-я ударная Н. Э. Берзарина.
Вспомогательные удары наносили 61-я армия П. А. Белова и 1-я армия Войска Польского, действовавшие севернее Кюстрина, а также 69-я армия В. Я. Колпакчи, 33-я армия В. Д. Цветаева — они должны были продвигаться вперед южнее. Во втором эшелоне до поры до времени оставалась 3-я армия А. В. Горбатова.
Большую роль в битве за Берлин были призваны сыграть мощные вооруженные силы 1-го Украинского фронта и, в частности, его танковые армии — 3-я и 4-я, которые по-прежнему возглавляли опытные полководцы-танкисты П. С. Рыбалко и Д. Д. Лелюшенко. Наконец, свой вклад, и притом весомый, в это сражение должен был внести 2-й Белорусский фронт.
Все эти три фронта, вместе взятые, располагали двумя с половиной миллионами солдат и офицеров, 41 600 орудиями и минометами, свыше 6300 танками и самоходными орудиями и 7500 боевыми самолетами. Эта огромная воинская машина должна была начать действовать 16 апреля.
В 1-й гвардейской, как и в других армиях, готовились к решающей битве, как обычно, слаженно и дружно, во всеоружии большого опыта, накопленного за все эти годы. [93]
93
Особое внимание было уделено работе с пополнением и подготовке техники к боям. За три месяца танки прошли с боями более 2000 километров и нуждались в серьезном ремонте. Ремонт был осуществлен в полевых условиях и притом на «отлично». К началу наступления в строю армии находились около 45 000 солдат и офицеров, 854 танка и. самоходных артиллерийских установок, в том числе 290 новых, 700 орудий и минометов и 44 реактивные установки. 1-й гвардейской танковой армии был придан 11-й отдельный танковый корпус, которым командовал генерал-майор И. И. Юшук
Вот какие письма мы получали в эти дни от своих друзей из 1-й гвардейской танковой армии:
«Где-то в Германии, 3 апреля.
Сейчас мы опять на старом месте, у прежнего хозяина (1-я гвардейская танковая армия после похода к Колъбергу и Гдыне вернулась в распоряжение 1-го Белорусского фронта. — Ю. Ж.). Сейчас маленькая передышка. Устали мы основательно, но фашистам, что называется, дали духу.
Итак, если считать с момента нашего первого прорыва на запад в этой операции, то на германской: земле мы уже больше месяца. На нас с непривычки эта страна производит удручающее впечатление. Вся она — из серого камня, какой-то арестантский цвет, с зеленоватым, оттенком. Дома с остроконечными крышами стоят тесно, все похожи один на другой.
Мы проехали много деревень, и все они как одна. И квартиры похожи. И мебель какая-то стандартная. Помещичьи и кулацкие дома богатые, много всякого добра, все электрифицировано. В скотных дворах по пятнадцать-двадцать коров, много лошадей, а свиней и птиц — без счета. Эти господа хотели войны, и она на них не отражалась, пока фронт не придвинулся к ним вплотную.
В каждом богатом доме были рабы — наши люди с Украины, Смоленщины, из Калинина, Львова, много было поляков. Мы всех их освободили и отправили домой. Писать о том, как с ними обращались хозяева, не буду — вы сами знаете, об этом много уже сообщалось в печати. Рабы помногу работали, их били, кормили плохо…
А как только вошли наши войска, эти господа стали «нейтральными» — на своих богатых домах вывесили белые флаги — простыни, полотенца, просто какие-то тряпки. Надели и на рукава белые повязки. Но в глаза прямо не смотрят, а все глядят в землю и жалко улыбаются, гадая: пронесет или не пронесет?..
Во многих домах мы видели наши советские вещи с нашими фабричными клеймами: стулья, зеркала, ковры. Это награбленное у нас добро. Посмотришь на такой стул или зеркало, и злость закипает, и слезы на глаза накатываются — вспоминается все, что мы пережили в дни наших больших отступлений.
Есть, конечно, и другие немцы — из рабочих, из крестьян, что победнее, из интеллигенции, — те сами жестоко страдали от фашизма, и они принимают нас хорошо. Политотделы ведут большую работу среди войск, объясняют, как надо вести себя с населением, отличая неисправимых врагов от честных людей, с которыми нам, наверное, еще придется много работать. Кто знает, может быть, еще придется им помогать восстанавливать все то, что разрушено войной.
Сказать по правде, многие наши бойцы с трудом принимают эту линию тактичного обращения с населением, особенно те, чьи семьи пострадали от гитлеровцев во время оккупации. Но дисциплина у нас, как вы знаете, строгая, и Михаил Ефимович, и Николай Кириллович зорко следят за тем, чтобы был полный порядок. Они даже приказали кормить из полевых кухонь бездомных, голодных людей.
Наверное, пройдут годы, и многое изменится. Будем, может быть, даже ездить в гости к немцам, чтобы посмотреть на нынешние поля боев. Но многое до этого должно перегореть и перекипеть в душе: слишком близко еще все то, что мы пережили от гитлеровцев, все эти ужасы.
Может быть, поэтому постоянно ловишь себя на мысли, что все здесь как-то не так, не по-нашему, и ничто не радует глаз: нет нашего русского простора; даже лес, и тот не как у нас — сосны, как спички, понатыканы рядами, весь подлесок вырублен. Земля очень плохая — один песок, хотя, говорят, немцы хорошие хозяева, умудряются и на этой земле выращивать неплохие урожаи.
Вот какие у нас тут мысли и чувства, пока мы готовимся к очередной операции, а какая это будет операция, вы хорошо сами, поймете, если взглянете на карту. В ожидании событий все много работают, а командарм особенно.
Он хотел вам написать, но так устал, что вот пришел недавно, сел на стул и сразу заснул. Мы его уложили, пусть спит, пока не позвонят. Дома он совсем не бывает, все время с М. А. Шалиным и М. Т. Никитиным. Колдуют в штабе над картами. Это там мозг нашей армии.
Привет от всех нас. Пишите.
Е.С.»
Еще письмо, от 7 апреля, пишет опять Кондратенко:
«Вот видите, до этого дня я не мог вам написать — был как проклятый, занят день и ночь. Мечтал после боев выспаться, да не вышло. Выспимся уж после полной победы, а она не за горами. Скоро опять в бой. Готовимся крепко. Теперь вы уже знаете из Указа Президиума Верховного Совета, кто и как у нас воевал. Эти операции, которые мы провели в Польше и частично на германской земле, были небывалыми по своему размаху и силе.
Сейчас здесь весна. Но в силу понятных здешних условий нам не до прогулок: фашисты стреляют из-за угла и охотятся за нашими также в лесу. Так что, прощайте, прогулки, до более подходящего случая!
Очень боюсь за Михаила Ефимовича. Смотрю за ним в оба. К тому же его болезнь заявляет а себе. Лечат его наши врачи как могут. Без конца какие-то анализы, прописывают диету, режим… А до режима ли сейчас? Думаем, что командарм как-нибудь дотянет до конца войны — осталось уж совсем немного, а там мы полечим его уже основательно.
Сегодня Михаил Ефимович получил вторую Золотую Звезду. Эта Звезда — за Висло-Одерскую операцию, а первая, как вы помните, была за Львовско-Сандомирскую. Если бы вы только знали, как все мы гордимся им и как я лично счастлив, что мне судьба назначила быть при таком замечательном человеке всю войну. Он сейчас веселый, готов, как он говорит, горы свернуть. Очень заботливо готовится к бою!
Ну вот, пока и все наши дела. Пишите нам о московских новостях.
Ваш друг Кондратенко»
Назавтра пришла весточка и от самого командарма. Она датирована 14 апреля 1945 года — до начала штурма Зееловских высот остаются считанные часы, и Катуков, видимо, занят по горла подготовкой войск к бою. Записка, как всегда, лаконична, стремительна по стилю. А сюжет несколько неожиданный — насчет исторической науки:
«Привет! Спасибо за письмо. Насчет того, что некоторые описывают Курскую битву на иной мотив и вопреки истине, раздувая заслуги тех, кто лишь кусочком приобщился, мы не беспокоимся. Учтите, что история будет составлена по документам, которые хранятся в анналах Генерального штаба, и будет это сделано, я уверен, беспристрастно и справедливо.
Вы были на Воронежском фронте в дни этой битвы и знаете, что нам шесть или восемь суток пришлось фактически бороться один на один, и главные гитлеровские силы были похоронены. Когда же противник понял, что здесь не пройдет, он, уже обессиленный, начал искать других направлений и тогда был добит общими усилиями всех войск нашего фронта.
В наших двух польских походах — на запад и на север — воевать было, конечно, веселее, чем под Обоянью, к тому же и опыта было больше, чем тогда, да и техникой нас Советская власть не обидела. Закончили мы сей этап в Гдыне, и очень быстро, повернув на восток от Кольберга. Навалили на дорогах такие груды утиль-сырья из гитлеровских танков, пушек, автомобилей и всего прочего, что весело вспоминать, — повсюду на шоссе на десятки километров такой компот.
Много пленных. Среди них наши старые знакомые по Курской дуге эсэсовцы, только теперь у них вид совсем другой — похожи на старых собак, облезлых и мурзатых, одно ухо выше другого.
Вчера маршал Жуков вручил мне вторую Золотую Звезду, сказал — надо отработать в ближайшей операции. Будем стараться на благо нашей Родины дадим Гитлеру последний пинок высокой квалификации и в указанном темпе.
Сейчас три часа ночи, кончаю писать — много работы. Сидим с мудрым Шалиным и талантливым Никитком (Никиток — так Катуков звал своего начальника оперативного отдела штаба Никитина, которого он очень любил. Ю. Ж.) и продумываем кое-какие хитрости.
Жму руку. С приветом Катуков.
А Гусаковский молодец — подает большие надежды. Да и Темник тоже. Будут сейчас держать свой главный экзамен».
Сорок восемь часов спустя, над Костринским плацдармом
«У нас опять бои. Идем на Берлин. Я не писатель и не могу вам связно сказать, что мы сейчас чувствуем и переживаем. Да, наверное, и не всякий писатель может это описать. Вы только подумайте, товарищи, что это значит: мы идем наконец на Берлин, и до него уже, что называется, рукой подать, хотя фашист, сволочь, сопротивляется сильно, и нам, наверное, придется положить здесь еще много наших хороших людей, пока дойдем до рейхстага. Но дойдем обязательно.
Артподготовка началась вчера в пять часов утра по московскому времени. Был очень большой огонь. Потом началась атака. Наши продвинулись вперед, но пехота, прорвав первую линию обороны, взять высоты не смогла, и командование фронта ввело в бой нашу танковую армию. Сейчас воюем. Впереди Гусаковский и Темник. Бой обещает быть очень упорным.
Уже ранен Бочковский, но пока не знаю как. Послали за ним санитарный самолет. Очень беспокоюсь за Михаила Ефимовича. Осталось уже немного до конца, но это «немного» будет стоить очень многого. Нервы стали уже не выдерживать. Все кругом горит. Наша авиация летает беспрерывно.
Вот пока все. Командарм сейчас на наблюдательном пункте. Сейчас ему повезут обед. Пока он относительно здоров, — эти две недели его держали на диете, но в боях опять все нарушится. У него ведь такая привычка — когда воюет, почти ничего не ест, только схватит иногда ломоть хлеба с солью и с луком, и все…
Ну, будьте здоровы. Ждем ваших писем в Берлине.
Кондратенко».
94
«Сила артиллерийского огня была огромной, — говорится в кратком научно-популярном очерке «Великая Отечественная война. 1941–1945». — Только за первый день боя артиллерия фронта израсходовала 2450 вагонов боеприпасов, или 1236 тысяч снарядов» (стр. 375).
Все эти часы Зееловские высоты штурмовали гвардейцы 8-й армии сталинградце в Чуйкова вместе с танкистами Катукова. Первоначально предполагалось ввести 1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии в сражение после того, как 5-я Ударная и 8-я гвардейская армии овладеют Зееловокими высотами и двинутся на Берлин. Уже к исходу второго дня наступления танкисты должны были ворваться в столицу гитлеровского рейха. Но немецко-фашистские войска, опиравшиеся на мощные оборонительные укрепления на Зееловских высотах, оказывали поистине отчаянное сопротивление. Уже к полудню стало ясно, что пехоте не под силу прорвать эту сильную оборонительную полосу и создать танковым армиям условия для ввода в чистый прорыв. Поэтому командование фронта приняло решение ввести в сражение танковые армии, нарастить удар общевойсковых армий, завершить прорыв тактической зоны обороны противника и развить успех на Берлин. [95]
95
М. Е. Катуков. На острие главного удара, М., Военгиз, 1974, стр. 396
В жестоком бою ветераны-сталинградцы рассчитывались сполна с гитлеровцами за все то, что им пришлось пережить и вытерпеть два с половиной года тому назад на узкой кромке обугленной земли над Волгой. Страна наша следила за этим окончательным расчетом, затаив дыхание, вспоминая и как бы заново переживая все то, что мы пережили, пока шаг за шагом, бой за боем сталинградцы шли вперед сначала по советской земле, потом по польской и вот, наконец, по германской. И я, помнится, писал в те дни в «Комсомольской правде» в своей статье «Именем Сталинграда» такое:
«Сегодня, когда русские солдаты с зелеными ленточками сталинградских медалей на суконных гимнастерках дерутся на земле третьего рейха, готовясь пройти последние десятки километров, отделяющие их от Берлина, уместно вспомнить вопрос озабоченного американского журналиста, заданный Сталину 3 октября 1942 года, в день, когда немцы стояли на берегу Волги.
— Какова еще советская способность к сопротивлению?
И ответ на этот вопрос:
— Я думаю, что советская способность к сопротивлению немецким разбойникам по своей силе ничуть не ниже, — если не выше, — способности фашистской Германии или какой-либо другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство.
То было самое трудное время войны.
Над волжским городом, которому выпала благородная и трагическая судьба ценою собственной крови спасти Родину, стояли столбы дыма и пламени. Восемьдесят пять тысяч домов, триста школ, сто пятьдесят больниц, заводы и детские сады, институты и родильные дома, были охвачены огнем, и пожары были настолько свирепы, что улицы стали непроходимыми.
Шестая армия фон Паулюса, четвертая немецкая танковая армия, третья румынская, восьмая итальянская, восьмой воздушный флот, составленный из отборных асов Геринга, штурмовали, громили, били неподатливый русский город. Миллион бомб общим весом до ста тысяч тонн упали на Сталинград. На отдельных этапах в боях одновременно участвовало свыше двух тысяч танков, более двадцати тысяч орудий, около двух тысяч самолетов. Гитлеровцам удалось на нескольких участках вырваться к реке. И все-таки Сталинград стоял, не поддаваясь врагу. Стоял потому, что все советские люди, сколько их есть на нашей земле, понимали: там, у Волги, на этом крошечном клочке земли, решается судьба Отечества.
Наблюдатели, наивно спрашивавшие о том, какова еще советская способность к сопротивлению, плохо знали советского человека и вовсе не представляли себе, что такое социалистическое государство. Именно поэтому позже, когда Сталинград выпрямился во весь свой рост и пошел ломить стеною от Волги до Днепра, от Днепра до Днестра, от Днестра до Дуная и Вислы, от Вислы до Одера, им пришлось так часто употреблять слово «чудо».
В октябре 1942 года немцы еще думали о дальнейшем походе на Восток. «Мы знаем, что это шествие смерти будет продолжаться и дальше», — хвастала немецкая газета «Дейче альгемейне цейтунг». Но с каждым днем перспективы заманчивого похода в Индию все больше тускнели, и уже тогда наиболее дальновидные генералы Гитлера поняли, что их игра проиграна.
Успокаивая своих гренадеров, с тоскою поглядывавших назад, Гитлер с обычной наглостью заявил:
— Никто не сможет сдвинуть нас с этого места.
А старательные интенданты с его главной квартиры поспешили сдать в Швецию заказ на монументальные гранитные глыбы, которыми предполагалось оградить восточный предел «немецкого жизненного пространства». Эти гранитные столбы они не успели довезти до Волги — туго натянутая пружина долготерпения советского солдата развернулась одним махом и не только «сдвинула с места» фашистский фронт, но тут же пришибла на месте и 6-ю армию фон Паулюса, и 4-ю танковую, и 3-ю румынскую, и 8-ю итальянскую все, что было собрано гитлеровским генеральным штабом под стенами Сталинграда.
Сталин назвал эту великую битву побоищем. Это былинное русское слово как нельзя более точно определило суть событий, происшедших под стенами Сталинграда два года тому назад. Сто сорок семь тысяч двести трупов немецких солдат и офицеров было подобрано и закопано здесь после битвы. А сколько зарыли их сами немцы? Мы этого пока не знаем. И еще: девяносто одна тысяча немцев, в том числе две с половиной тысячи офицеров и двадцать четыре генерала во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом, сложили свое оружие после долгого и бесплодного сопротивления.
Это была хорошая жатва мщения. Но не было уже того средства, которое могло бы умерить гнев и боль в душе советского человека, вызванные лицезрением руин Сталинграда. По многим дорогам ушли отсюда на запад солдаты с золотистыми медалями на зеленых ленточках. Мы встречали их потом под Белгородом и под Орлом, у Таганрога и у Ленинграда. И всюду этих людей узнавали по особенному, решительному и тяжелому, удару, не знающему промаха.
Именем Сталинграда они карали гитлеровцев на всех фронтах. Именем Сталинграда бронебойщик Петро Болото, уничтоживший на берегах Волги с тремя товарищами пятнадцать танков, громил на Украине фашистов из панцирных дивизий. Именем Сталинграда гвардейцы Родимцева били их на Курской дуге, на Днепре, на Висле. Именем Сталинграда солдаты Чуйкова сокрушали гитлеровцев в Запорожье, у Аккермана, на Дунае и за Дунаем, а теперь громят их в Германии.
Искры московских салютов озаряли их дальний путь. Сталинградцев видели Болгария и Югославия. Сталинградцы освободили Будапешт. Родимцев вступил первым в Силезию. Полубояров провел свои танки по улицам Кракова и освободил Домбровский бассейн. Буткову салютовала Москва, когда он водрузил свое знамя в Пруссии.
Самое слово «Сталинград» стало нарицательным — гитлеровцы икали, вспоминая это слово под Корсунь-Шевченковским и в Белоруссии, между Яссами и Кишиневом, в Польше и в Восточной Пруссии, и во многих-многих других местах. И не раз еще вспомнят они это слово: наверняка и Берлин станет для них сталинградским «котлом».
Два года назад Геббельс вывесил в Берлине черные флаги, поминая гитлеровцев, закопанных под Сталинградом. Это был официальный траур. Флаги сняли три дня спустя, и сняли совершенно зря. Висеть бы им до сегодняшнего дня, до конца войны! Ведь тогда лишь начался закат гитлеровской армии, а теперь сумерки фашистской Германии сгущаются все плотнее, и черные флаги как нельзя больше к лицу столице рейха…»