Люди в бою
Шрифт:
Постепенно к нам просачиваются новости из внешнего мира. Листер по-прежнему удерживает фашистов в Альканьисе. «Будем надеяться, что он их там задержит, — говорят бойцы, — чем дольше он их задержит, тем дольше нам отдыхать». Мы говорим о тех, кто погиб; о минувших боях, о былых профсоюзных баталиях у нас на родине. «Когда я увидел, — рассказывает один моряк, — как на нас поперли головорезы Джо Райана, ух и напугался же я, чуть в штаны не наложил». Нам объясняют, что мы не удержали Теруэль и Бельчите прежде всего потому, что мы не могли их укрепить за те месяцы, что они были у нас в руках. Нам видится в этом деятельность подрывных элементов; мы твердо усвоили уроки майора Джонсона: «Солдат удерживает лопатой то, что завоевывает винтовкой». Фашисты предпринимают одну за другой жестокие контратаки; издалека, подобно летнему грому, доносится канонада. Обстановка в Испании в результате недавних поражений правительственных войск стремительно меняется. ВСТ [55]
55
Всеобщий союз трудящихся.
56
Национальная конфедерация труда.
Начинается новая фаза войны, это всем ясно. Ходит слух, что Муссолини предпримет попытку высадить сорок тысяч солдат на Средиземноморском побережье. XIII бригада (югославы, чехи, поляки) снова отправлена на фронт в поддержку Листеру. Французское правительство набирается смелости, и министр иностранных дел Франции Поль-Бонкур [57] широковещательно объявляет, что Франция не потерпит ни временного, ни постоянного присутствия войск иностранной державы на своих границах. Даже у нас на родине и Рузвельт и Хэлл [58] потребовали пересмотра закона о нейтралитете под напором народной любви к Испании и Китаю. Фашисты начинают наступление на Уэску силами одних немцев, впервые применив дымовую завесу. Нам сообщают, что ожидается правительственное контрнаступление на большом участке фронта и наша бригада будет «в первых рядах». А оружия у нас как не было, так и нет.
57
Поль-Бонкур, Жозеф (1873–1972) — государственный и политический деятель Франции.
58
Хэлл, Корделл (1871–1955) — государственный деятель США.
Оружия у нас нет: во всем батальоне едва ли наберется пятнадцать винтовок. Зато у нас есть грузовик, и те, у кого хватает запала, катят за шесть километров к реке — купаться. Мы лежим плашмя на дне холодной как лед горной речки, посиневшие, дрожащие, а в небе, высоко над нами, висит эскадрилья фашистских бомбардировщиков. Мы прихватили с собой мыло, новые носки, средство против вшей. Валяемся, болтаем; Табб говорит, что у него дома есть пятьдесят долларов, они ему не нужны и он может дать их мне в долг. Я пишу матери моих мальчишек, чтобы она взяла эти деньги, но она так и не воспользовалась этим предложением. Изможденный парень с глубоко запавшими глазами и осунувшимся, похожим на череп лицом говорит:
— Ты вроде работал в «Бруклин игл»? Я помогал твоей жене во время забастовки моряков.
— Моей бывшей жене, — поправляю я.
— Вот оно что, — говорит он. — А детишки твои как?
Вот те на, оказывается, это Джо Хект, наш первый учитель испанского с тарасонской базы, а я его не узнал — так он изменился за тот месяц, что мы не виделись.
Десять человек «награждены» за проявленную в боях храбрость: им вручены часы и бумажники. (Помню одного из них — Сэма Гранта, он ни днем ни ночью не снимал каски.) Я меняю новый испанский словарь на отличную медную ложку, а консервную банку из-под мармелада приспосабливаю как манерку, пропустив через провернутую в ней дыру веревку и подвесив к поясу. Меня производят в капралы. Рушьяно становится моим непосредственным начальником, и я часами предаюсь мрачным раздумьям о том, может ли человек с моим жизненным опытом, у которого одиночество вошло в привычку, повести за собой других, пусть их всего-навсего пять человек. Неожиданно объявляется Гувер. Он карабкается к нам по холму, мы глазеем на него так, будто это привидение, восставшее из могилы. Он подтверждает: да, Эрл действительно убит при Бельчите, его перерезало пополам пулеметной очередью. «Я стоял рядом с ним». Гувер тоже был легко ранен, теперь он хочет перевестись в мотоциклетные части. Как он изменился — совсем другой человек. Он присмирел, оробел, сник. Когда над нами проносятся самолеты, отправляясь в очередной разведывательный полет, он падает на землю, дрожа как осиновый лист, лицо его покрывается мертвенной бледностью, он кусает губы. Он говорит, что собирается возвратиться в Барселону, во всяком случае, из бригады он исчезает; с тех пор никто из нас больше его не видел. Он, по выражению наших ребят, «драпанул» через границу, и звали его вовсе не Гувер.
У нас начинается новый период,
На рассвете мы встаем и снова маршируем к нашему первоначальному лагерю; дождя нет, но погода стоит холодная, сырая, туманная. Походная кухня выдает нам кофе, хлеб с джемом и по порции испанского коньяка. Лагерь насквозь промок. Мы измотаны, пали духом, валимся с ног от недосыпа; нас одолевают простуда, грипп, прострелы. Погода по-прежнему холодная и сырая; нас посылают в дозор далеко от лагеря — наблюдать за долинами, которые ведут к нашим позициям. Если фашисты прорвут наш фронт, они двинутся по этим долинам; старые приказы остаются в силе: стрелять на месте в любого военного, который не отзовется на окрик часового или попытается скрыться, если его окликнут. Меня держат в дозоре больше двенадцати часов; по какой причине — никто не знает, но это вызывает ожесточенные споры среди бойцов.
— Пропади она пропадом, эта паршивая бригада, — говорят бойцы. — Начальство наше ни в чем ни бельмеса не смыслит. Не удивительно, что нас побили; не удивительно, что нас окружили, отрезали от своих. Посмотрите только на наших командиров, а ведь те, что над ними, еще почище будут…
— Товарищ, — неизменно обрывает кто-нибудь говорящего, — не мели чупуху.
— Иди ты, знаешь куда, — следует ответ.
Я несу караул на каменистой вершине — слежу за врагом, который затаился на дальних холмах. Какие просторы открываются с моей вершины — тут, как нигде, чувствуется удивительная разумность мироздания, проявляющая себя в неисчислимом множестве мелочей. До чего поучительно смотреть, как навозные жуки оттаскивают катышки твоих испражнений, чтобы отложить в них свои яйца. На жука с катышком навоза в три четверти дюйма нападает другой жук — ему не досталось катышка. Делай что хочешь: радуйся, что ты внес вклад, пусть ничтожный, в гармонию и целесообразность природы. Думай, только не слишком долго, о том, суждено ли тебе погибнуть. Плохо только, что думать об этом хладнокровно невозможно. Думай о своих мальчишках; вытащи из кармана письмо, которое старший продиктовал матери и собственноручно разрисовал. Когда читаешь такое письмо на горной вершине в Испании, за четыре тысячи миль от дома, оно потрясает тебя; тебя охватывают тоска и смятение.
Это письмо мы пишем тебе во вторник вечером.
Когда-нибудь мы приготовим клубничный пирог с запеченными яблоками.
Папка, и еще мама мне сказала, что ты в Испании. Мы скажем Фрэнки, Эмили и Мортону, что ты в Испании.
Я принес сегодня из школы четыре цветных картинки. И еще, папка, я тебя люблю.
Мы пока не получили пилотки. Я могу нарисовать тебя в пилотке. У нас есть новая скатерть. Мама купила мне новые карандаши. Мама купила себе чулки, но не шелковые, не хотела покупать японские.
Папка, у нас совсем нет новых книжек. Когда ты вернешься, купи мне, если у тебя будут деньги, хоть одну книжечку, ладно? А я покажу ее Дейвиду и сам буду ее смотреть.
Мы живем у самого пирса.
Обожди, я сейчас.
В нашем новом доме у нас с Дейви есть своя комната, совсем маленькая, и мама больше с нами не спит. Нам теперь не нужно ходить в магазин через дорогу. У нас магазин в доме рядом.
Слушай, папка, сегодня, во вторник, я тебе пошлю картинку — на ней нарисую палатку, а ты ее получишь через месяц. Фу! Фу! Фу! (Правда, это будет смешно: Фу! — и все! Папка получит это письмо и увидит там одни «Фу! Фу!» Испиши всю страницу «фу!», но не говори папке, что это значит! Пусть он посмеется.)
А у вас в Испании есть такие палатки, как у индейцев?
Мать моих мальчишек пишет:
Когда ты думаешь обо мне и о ребятах, не беспокойся понапрасну, знай: мы сыты, ни в чем не испытываем нужды, бодры и заняты. Мне очень жаль, что далеко не все живут сейчас в таких условиях. Инспектор, который занимается нашим пособием, — мужчина средних лет, вполне разумный… За квартиру мы платим недорого (22), продукты покупаем на рынке — словом, у нас есть все необходимое, чего, к сожалению, нельзя сказать о тебе и миллионах других людей.