Люди в бою
Шрифт:
Вот как идет наша жизнь… и если на сердце и бывает тяжело, у меня хватает ума и душевных сил не поддаваться своим настроениям. Сейчас не время грустить, не время оглядываться назад, не время думать о прошлом, не время усложнять. Тебе же, мой дорогой, я желаю удачи, я верю, что тебе повезет…
Два дня назад нам устроили fiesta [59] , мы разожгли костер, пели, пили дешевое французское шампанское, по вкусу напоминающее кислый терпкий сидр, ели avellanos, бросали скорлупу в костер, слушали речи. К нам приехали девушки из Барселоны от организации Объединенной социалистической молодежи, и, хотя мы еще плохо понимаем по-испански, одна из них, щуплая, неказистая девчушка, сумела зажечь нас своим энтузиазмом.
59
Праздник (исп.).
В пять утра тридцатого марта нас поднимают, строят и отправляют получать оружие. Груды ящиков с густо залитыми смазкой не бывшими еще в употреблении русскими винтовками стоят прямо посреди дороги. Каждому выдают по винтовке, но у нас нет ветоши — чистить винтовки нечем (они лежат в этих ящиках с тех самых пор, как вышли с завода), и мы отрываем широкие полосы от исподнего, вытираем ствол, ложе, затвор, прочищаем канал ствола. На казеннике винтовки выбит номер 59034 и герб Советского Союза — серп и молот.
Чистить винтовки некогда, мы обтираем их уже на ходу. На минуту останавливаемся, получаем по бумажному пакету патронов (сто шестьдесят пять выстрелов на человека), рассовываем их по карманам, запихиваем в скатки, идем дальше. И снова останавливаемся — на этот раз, чтобы получить ручные гранаты; это нечто вроде несколько осовремененной гранаты Милза, бывшей в ходу в первую мировую войну: она изготовлена из чугуна и снабжена затвором и чекой. Ни одному из нас еще не доводилось бросать гранату. Мы выходим на шоссе, идем по обе его стороны, головной и фланговый дозоры обследуют дорогу, мы медленно продвигаемся за ними. Каждые четверть часа раздается сигнал воздушной тревоги, мы кидаемся врассыпную, прячемся в канавах, в полях, лежим, вжимаясь в землю, пока не дадут отбой.
Стоит жара, день выдался тяжелый. Лямки рюкзака врезаются в плечи. Над головой висят фашистские самолеты, пыль забивает легкие. Бывалые ребята побросали свои нехитрые пожитки: консервные банки, одеяла, тарелки, ложки, запасное исподнее; блестящие предметы тщательно засовываются под кусты, чтобы их не заметили с воздуха. Весь день напролет мы плетемся, еле волоча ноги, истекаем потом, наши лица покрыты пылью, ноги распухли от скверных башмаков. Слышен гул орудий, а издалека, приглушенные расстоянием, но куда более раскатистые и грозные, доносятся звуки бомбежки.
Мы идем почти всю ночь, перед самым рассветом тридцать первого марта разбиваем лагерь в оливковой роще, люди укладываются под скрюченными деревьями и мигом засыпают тяжелым сном; многие спят на голой земле — у них не хватило сил развернуть скатки. Они лежат, нелепо раскинув ноги, храпят. В небе луна, ее то и дело затягивают плотные тучи. Холодно. Поодаль от спящих одиноко стоят часовые с винтовками, они обмотаны одеялами на манер индейцев. Ночь выдалась томительная, в ней чувствуется какая-то гнетущая настороженность: кажется, ночь, подобно тебе самому, чутко прислушивается, а к чему — ты не знаешь и узнаешь, только когда столкнешься с этим лицом к лицу.
В такие тягостно тянущиеся предрассветные часы не думаешь о том, что принесет грядущий день; не отдаешь себе отчета в том, что с военной подготовкой покончено, что через несколько часов начнется то, ради чего ты ехал сюда за четыре тысячи миль. Я не испытываю страха, закутавшись поплотнее в одеяло, я стою, прижав к боку холодную винтовку; когда так хочется спать, страх забывается. Я недоволен: формально я все еще cabo [60] , командир отделения, но Рушьяно, командир взвода, поставил меня часовым в первую смену. Вот только cabo ли я еще? Я был и капралом, и вторым пулеметным номером под началом Табба, и разведчиком под началом Лука Хинмана — кем только я не перебывал за это короткое время. Табб спит без задних ног, его потешная губастая физиономия
60
Капрал (исп.).
Не проходит и часа, как в лагере поднимается суматоха, слышен голос Милта Вулфа, который с неискоренимым бруклинским акцентом командует: «At'entos; en pie!» [61] Ребята не сразу просыпаются, спросонья ворчат, стонут, как роженицы. По земле стелется туман, в сыром предутреннем воздухе горько пахнет полынью. Я гадаю, должен ли я оставаться на своем посту, пока за мной не придут, мое одиночество усугубляет мысль о том, что батальон может сняться с места без меня. Тут я слышу голос Табба, он окликает меня, и я опрометью несусь в лагерь, натыкаясь на низкий кустарник, цепляясь одеялом за колючие ветки. Батальон строится; прилаживая амуницию, бойцы пыхтят, толкаются. Я собираю свое отделение, и мы выступаем. Где находится наш противник? Сейчас я уже не могу припомнить, кто из ребят в моем отделении.
61
Внимание! Встать! (исп.)
Расчлененным строем мы идем вниз-вверх по холмам, по дикой, заросшей лесом местности; идти здесь тяжело, утомительно. Привалов больше не будет. Дик Рушьяно высылает меня вперед на разведку, я бреду как во сне, но чувства мои обострены, бреду чуть впереди остальных, бросаюсь то влево, то вправо, то устанавливаю связь с флангами. Где же фашисты? День обещает быть жарким, раскаты орудий, которые раздавались последние несколько дней где-то за передним краем, смолкли, в небе — ни одного самолета, лишь пухлые белые облака золотятся в солнечных лучах. Пот стекает по бокам, по спине. То и дело поправляешь скатку, рюкзак, жалеешь, что не бросил их, как другие, чертыхаешься, когда острый штык застревает в ветвях фиговых деревьев. Мы выходим на открытую местность, впереди оливковая плантация, за ней поросший лесом холм. Где же противник? Дик говорит:
— Я хочу выслать тебя вперед на рекогносцировку.
Мне не вполне ясно значение этого слова, но, пока я бегу по оливковой плантации, инстинктивно укрываясь то за одним, то за другим деревом, и тяжелый рюкзак (в нем плотный свитер и кожаная куртка) молотит меня по спине, его смысл постепенно проясняется. Это нечто вроде разведки боем: мне следует войти в соприкосновение с противником — разумеется, если противник здесь. Мне следует вызвать огонь на себя, но тут я замечаю, что другие бойцы укрываются за деревьями в дальнем конце оливковой рощи, и мне становится не по себе, я, опять же инстинктивно, поворачиваюсь боком, чтобы в меня было сложнее попасть. Очень трудно сохранять ясность мысли, все видеть, все подмечать, глаза застилает пот, в горле пересохло.
На холме никого нет, батальон занимает позицию, укрывается, затихает, ждет. Нас с Таббом посылают разведать, что делается, на соседнем холме, — там тоже никого нет, мы перебираемся туда.
— Все идет без сучка, без задоринки, — говорит Дик, подходя к нам; мы сидим на валуне, стараемся отдышаться.
И вдруг словно хлыст щелкнул над нашими головами; мы пригибаемся, вопросительно глядим на командира взвода.
— А это еще что? — спрашиваем мы.
— Пуля, — говорит Дик. — Secci'on [62] , — командует он бойцам.
62
Взвод! (исп.)