Люди в бою
Шрифт:
Вшей можно вывести, если намазаться смесью спирта и уксуса (она щиплет кожу), а потом принять горячую ванну. За пять месяцев учения нам всего раз устраивают такую процедуру. Из одежды тоже выводят вшей: ее закладывают в большую машину, куда пускают под давлением пар и дезинфицирующие газы. Но когда тебя посылают охранять водохранилище в полумиле от города с заряженной винтовкой и приказом стрелять в каждого, кто не отзовется на пароль, война во всей своей ирреальности приближается к тебе. Ночь стоит студеная, угли в жаровне подернулись пеплом. В свете луны деревья отбрасывают густые тени, того и гляди, примешь дерево за человека и спросишь у него пароль. Ты знаешь, что в городе орудуют враги (они дважды пытались отравить водохранилище), ты знаешь, что в твоей винтовке до поры до времени затаилась смерть. Ты отводишь холодный на ощупь затвор, и верхний патрон подается из магазина в патронник. Ты вынимаешь его, размышляешь, мог бы ты выстрелить во врага, удастся ли тебе попасть в него. (Вот какие чувства обуревают тебя, хоть ты и знаешь, что водохранилище давно заброшено.) Где-то на другом конце города спозаранку воет пес; ты стоишь в полном одиночестве, оцепенев
… На улицах испанец-шарманщик наигрывает «Морячка-пучеглаза» и «А музыка снова и снова», детвора истово пляшет. Звуки этих непривычных здесь мелодий привлекают людей — они стекаются к казармам, смотрят, как танцуют дети, конфузливо улыбаются друг другу. Не пляшет только один мальчуган, сирота Мигель, куда бедовей остальных детей. В увитом плющом дворике он собирает вокруг себя зрителей, курит сигареты, щеголяет доскональным знанием строевой подготовки. «De frente, heh!» [47] — командуют бойцы, и Мигель принимается маршировать; «Halto, oop!» [48] — кричат они, и Мигель приставляет правую ногу и щелкает каблуками. Мигель таскает палку, с которой он обращается как с винтовкой. «De frente, sobre el hombro, oop!» [49] — командуют бойцы, и мальчуган берет палку на плечо и маршевым шагом выходит на улицу, там он палкой, как штыком, тычет в идущую мимо девчушку, показывает бойцам язык и с хохотом убегает. Он неописуемо грязен, одет в лохмотья, под носом у него вечно висит капля, но он никогда не падает духом. «Славный паренек, — говорят бойцы, — настоящий сорвиголова». Мы нередко видим, как он спит на пороге то одного, то другого дома. Его родители погибли от бомбежки в каком-то южном городке. Его определяли по очереди в семь семей, но он не хочет никому подчиняться и отовсюду убегает. Когда мы смотрим на него, нам вспоминаются сотни детей, погибших месяц назад, когда фашисты разбомбили детский дом в Барселоне.
47
Шагом марш! (исп.)
48
Стой! (исп.)
49
Шагом марш, на плечо! (исп.)
Слухи, что Теруэль снова взят, становятся все более упорными, но в газетах об этом ни слова. «Знаете новость?» — спрашивают друг у друга бойцы, на что неизменно следует ответ: «Знаю, Теруэль взят». Бойцы качают головами, постепенно слухи обретают такую силу, что у нашего бывшего политического делегата, а ныне старшего адъютанта первой роты Джорджа Уотта, требуют объяснений.
— Это правда, — говорит Джордж. — Фашисты действительно взяли Теруэль. Они взяли Теруэль двадцать второго. Эта победа далась им ценой больших потерь в людской силе и технике. Мы должны понимать, какие из этого следует сделать выводы. Мы должны думать не о том, что сдали Теруэль, а о том, что в свое время мы взяли Теруэль всего за пять дней; фашистам же с помощью иностранных интервентов понадобилось на это целых два месяца. Один этот факт должен укрепить наше мужество и решимость, вселить в нас веру в мощь и боевой дух нашей армии. Теруэль был взят силами одних испанцев, в войсках, штурмовавших Теруэль, не было ни одного интернационального бойца, хотя интербригадовцев держали в резерве на случай, если они понадобятся. Если учесть все это, сдаче Теруэля не следует придавать такое уж значение.
Почему-то большинству из нас кажется, что Уотт увиливает от ответа, хотя мы не сомневаемся в правдивости его слов; однако после этого обстановка в лагере становится с каждым днем все более напряженной, почти невыносимой. Мы знаем, что итальянские и немецкие самолеты едва ли не каждый день бомбят Барселону, Валенсию, Аликанте и Мадрид, эти бомбежки уносят сотни жизней. Мы знаем, что сэр Антони Иден отказался от поста министра иностранных дел в знак протеста против пораженческой внешней политики премьер-министра Великобритании Чемберлена. Мы знаем, что король Румынии распустил парламент и ввел в своей стране фашистский режим. Мы знаем, что Гитлер мертвой хваткой вцепился в Австрию, что Чемберлен подыгрывает фашистам (а ведь он совсем не глуп), что Германия и Италия решают судьбу Испании за ее спиной.
События стремительно разворачиваются; мы прикидываем, когда нас отправят на фронт, высчитываем, что не позже чем через полтора месяца; и мы, и фашисты ведем подготовку к весеннему наступлению, которое обещает быть кровавым. Мы спешно учим испанский; в свободное время мы не треплемся, а изучаем винтовку и тактику. Чуть не каждый день мы стреляем по мишеням (пять выстрелов на человека), учимся обращаться с противогазом (ожидается, что фашисты пустят в ход газ), занимаемся строевой подготовкой с боевым построением на поле и прицельной стрельбой. Нам читают лекции о том, как оказывать первую помощь, и мало-помалу наша рота принимает армейский вид. Нас реорганизуют — кое-кого отдел личного состава переводит в противозенитную и противохимическую роты. И кормят нас тоже лучше,
50
Турецкие бобы (исп.).
К середине марта становится ясно, что дело швах; отдав Испанию в полное распоряжение Муссолини, Гитлер взамен получает Австрию; газеты незамедлительно сообщают об усилении интервенции; в Испанию в изобилии шлют немецкие и итальянские самолеты, пушки, военных специалистов. От нас не скрывают, что положение очень серьезное: война продлится по крайней мере еще год; нам выдают по пачке «Твенти грэнд», но даже это нас не радует. Ходят слухи, что через десять дней мы будем на фронте, но мы им не верим. Дни стоят теплые, скоро наступит настоящая жара, лагерь снова набит битком — теперь в нем проходят военную подготовку чуть ли не полторы тысячи человек. Мы убеждены, что главная война не за горами — об этом говорят новости, которые мы пока не связываем воедино: арест Шушнига [51] нацистами, падение французского кабинета и формирование нового кабинета Блюмом [52] , скапливание французских войск на границе, а также то, что англичане требуют отставки Невилла Чемберлена, который по-прежнему ставит интересы своего класса выше интересов страны. Чем грознее новости, тем сильнее крепнет энтузиазм наших бойцов (он рожден страхом и воодушевлением); они маршируют с небывалым подъемом, командиры смотрят сквозь пальцы на то, как роты с громкими криками «раз-два, левой, левой» печатают шаг и поют:
51
Шушниг, Курт (1897–1977) — политический и государственный деятель. С 1934 г. — канцлер Австрии. После аншлюса был арестован гитлеровцами и заключен в концлагерь.
52
Блюм, Леон (1872–1950) — политический деятель Франции. Один из инициаторов политики «невмешательства».
Это национальный гимн Республики, и никогда еще эта бойкая мелодия не звучала более возвышенно. Наша решимость и энтузиазм придают гимну некое благородство и воодушевление.
…Мы спим без задних ног в ночь на тринадцатое марта, когда внезапно в казарме зажигается ослепительный свет.
— Выключите свет! — раздаются крики.
53
Отважные, лихие, От радости ликуя, Испанские солдаты Гимн боевой поем… (исп.)
— Какого черта зажгли свет?
— Туши свет, кому говорят, подонок! — надрываются ребята, но никто им не отвечает.
— Подъем! — командует Джордж Уотт. — Всем стоять, ждать, пока выкликнут его фамилию. Тому, чью фамилию назовут, явиться в ротную канцелярию.
— В чем дело?
— Что стряслось?
— Все понятно, — кричит кто-то. — Мы идем на фронт.
— Держи карман шире!
Приказа одеваться не требуется: большинство из нас и так спит не раздеваясь. Два братца — Даффи и Манн — растерянно озираются; впрочем, у них всегда растерянный вид; мы никак не можем понять, чего ради они перевелись из культурной комиссии в нашу роту и, вообще, что они делают здесь, вдали от кафе в Гринвич-Вилледж, где им самое место.
— А может быть, им хотелось быть поближе к мальчикам, — говорит кто-то.
— Ай-я-яй, какой поклеп!
Ребята теряются в догадках.
— Нас отправляют на фронт!
— Держу пари — десять к одному, что нет.
— Ловлю тебя на слове.
— Будут ночные учения.
— Ерунда, мы идем на фронт.
— Очередная параша.
— Ты что думаешь, они ни за что ни про что устроят перекличку в пять утра?
Один за другим мы проходим в ротную канцелярию; перед товарищами из отдела личного состава лежат напечатанные на машинке списки с нашими фамилиями и адресами.
— Вы готовы идти на фронт? — спрашивают они, больше вопросов у них нет.
Я не получаю ни одного письма из дому, ни от моих мальчишек, ни от их матери, ни от друзей. Я отчаянно хочу получить письмо из дому, хочу унести его с собой, но куда? Мне самому совестно от того, в какое отчаяние меня повергает отсутствие писем.
4
Испанский багажный вагон втрое меньше американского, сорок человек могут втиснуться туда только впритирку, так что даже ног не вытянешь. «В армии, а не на пашне, — поют ребята. — А раз так, от границы Тарасоны кати в пассажирском, а дальше — пожалуй в товарняк». Мы сидим на жестком дощатом полу, вагон трясет, уши раздирает скрежет и лязг колес, тело свербит от грязи, мерзнем, томимся. Дверь лишь чуть приоткрыта: сержант-канадец бдительно следит, как бы ее, не дай бог, не открыли пошире. Чтобы согреться, мы обхватываем друг друга руками, ногами. В моем отделении есть молоденький шотландец Кэррол с лицом совершенного младенца. Притулившись в углу, он дремлет, положив голову на мое плечо, из его полуоткрытого рта по-детски стекает струйка слюны. Мне приятно его соседство, меня умиляет его юность и беззащитность, и я решаю взять его под свою опеку.