Люди в погонах

Рыбин Анатолий Гаврилович

— Вот, вот, — возмутился вдруг Жогин. — Поговори, попроси. А какие основания? Сынок, дескать, войдите в положение. Да ты знаешь, что я никогда не просил никого? И терпеть не могу этих поклонов.

Мария Семеновна хотела еще что-то сказать, но только вздохнула и ушла на кухню, прикрыв за собой дверь.

Жогин долго не мог успокоиться. Он шагал по комнате и думал с досадой: «Значит, отец плохой, не хлопочет. Мельникову прошение написал. Где же гордость, самолюбие? Эх, сынок, сынок, не жогинской ты породы, как видно. А я-то, дурень, горжусь: орел

мой Григорий!»

Он резким движением поправил пижаму и вышел на крыльцо.

Сюда же вскоре вышла Мария Семеновна. Усевшись рядом с мужем на ступеньке, тихо попросила:

— Ты хоть в письмах-то не ругай его. И на меня не дуйся. Мать ведь я. А какой матери не хочется, чтобы родной сын поближе находился?

— Не в том дело, — буркнул в ответ Жогин. — Связался он не с тем, с кем нужно. У меня с этим Мельниковым... Сама знаешь...

— Знаю, знаю, Паша. Но может, зря ты затеял? Человеку-то орден дали.

— Так вот все и напортили этим орденом.

Жогин скривил губы, но голоса не повысил. Может, потому, что слишком устал за день на службе. А может, потому, что уж очень хорош был вечер. Звезды висели чуть ли не над самыми крышами, большие, чистые. А в полусонной траве, словно по сговору, выводили свои успокаивающие трели ночные музыканты — сверчки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

В выходной Мельников проснулся задолго до восхода солнца. Мысль о награждении приятно волновала сердце. Накинув на плечи китель, он вышел к обрыву. Деревья, кусты словно плавали в белесой мыльной пене. Издали от реки доносился утиный кряк.

«Хорошо, — подумал Сергей, любуясь новизной знакомого пейзажа. — Даже под Рязанью не просто отыскать подобное местечко. А ведь тут крутом степь сухая, горячая, безводная. И вдруг — райский уголок. Просто чудо природы».

И сразу подумал о Наташе, о том, как вместе с ней придет к этому обрыву, как она будет восторгаться открывающейся взгляду панорамой и обязательно найдет в ней что-то схожее с полуостровам Дальним, с океаном.

Но к радости примешивалось чувство тревоги: «Как теперь Жогин? Неужели он и после собрания считает себя правым?» И чем больше задумывался Сергей над этим вопросом, тем сильнее одолевали его сомнения.

Долго стоял он над обрывом и смотрел вниз. Оттуда приятно веяло прохладой. Белая пелена тумана медленно росла, заполняя дальние ложбины.

Скрылись из виду кусты. Одни макушки деревьев свободно ожидали солнца.

Когда у горизонта зарозовела полоса неба, Мельников словно очнулся, торопливо взглянул из-под ладони на быстро оживающую даль и пошел умываться. А двадцатью минутами позже он был уже на квартире у Григоренко и говорил:

— Понимаете, Петр Сергеевич, какая получается история? Не убедили мы, кажется, человека. Разошлись только: парторганизация в одну сторону, полковник Жогин — в другую. Один остался. Замкнулся

еще больше.

Вздохнул Григоренко всей грудью. Даже белая рубаха расстегнулась от натуги. И вместе с воздухом выдавил слова:

— В том-то и вся трагедия, Сергей Иванович, ведь не чужой он, а наш, советский человек. И Родину любит, и за армию болеет, но... по-своему, по-жогински...

Мельников смотрел, на Григоренко задумчиво, покачивая лобастой головой. Два черных колечка над сдвинутыми бровями отливали блеском антрацита.

— Может, виноваты мы, что не умеем поправить? — спросил он после долгого раздумья. — Ведь партийная организация вон какая!

— Вопрос резонный. Так же вот и я считал: ошибается человек. Поправим, и все будет хорошо. Не вышло. Не хватило, как видно, мудрости. Иначе не объяснишь, Сергей Иванович. А теперь... — он развел руками и тяжело вздохнул, — поправить очень трудно.

Мельников молча отошел к окну. Тяжело было согласиться с тем, что сказал Григоренко. Но сердцем комбат чувствовал, что не сейчас и, не так вот просто родились у Петра Сергеевича эти слова, и не согласиться с ними невозможно.

От Григоренко Мельников ушел в начале десятого. До спортивных соревнований на стадионе оставалось еще около часа. Постоял с минуту на дороге, подумал и направился в батальон.

Лесок уже звенел птичьими голосами. Листва на деревьях перешептывалась, как живая. Поблескивали на траве капли росы. Посыпанные песком дорожки казались обновленными.

У дежурного Мельников спросил:

— Из офицеров есть кто в лагере?

— Так точно, майор Степшин ночевал здесь.

Степшина застал он в штабной палатке за развернутой на столе картой. Майор сидел с карандашами в руках, выполняя задание академии. Увидев подполковника, засуетился, уронил на пол карандаши, торопливо принялся ловить пуговицы на расстегнутом вороте гимнастерки. Мельников улыбнулся:

— Нарушаете распорядок, майор. В выходной отдыхать надо.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают, — ответил Степшин. — Приходится нажимать. Хочу у вас, товарищ подполковник, еще проконсультироваться. Если можно, завтра?

— Ладно, давайте завтра.

Посмотрел Мельников на сосредоточенное и утомленное лицо Степшина, подумал: «Спросить его о Дусе или подождать, не расстраивать человека?» Но все же решил не откладывать. Не сегодня, так завтра, а поговорить надо непременно.

Вышли из палатки, сели на врытую в землю скамейку, закурили. Комбат посмотрел майору в лицо.

— Ну что, окончательно перешли на холостяцкий образ жизни?

— Да, — грустно ответил Степшин.

— Плохо.

— Ничего не получается, Сергей Иванович, не вам объяснять.

— Все это так, но...

— Что «но»? Продолжать терпеть? У меня тоже есть характер.

Тонкие губы его то вытягивались вперед, то сжимались в ниточку. Одну папиросу не докурил, бросил и тут же сунул в зубы другую.

— Не могу я с ней, понимаете? — сказал он, выдохнув густое облако дыма. — Не могу.