Люди золота
Шрифт:
Высокий воин поднял руку, все разом смолкли. Он содрал с себя личину.
– Живи сильным, валит Икогал! – крикнул Инги в серое небо.– Живи сильным! – крикнула сотня глоток.Но с силой у Икогала вышло не очень. Спору нет, стал похож на себя прежнего, людям показать не стыдно. Снова стал охотиться, ездил дань собирать да гостей принимал, как раньше. Властность, приличную валиту, выказывал охотно, и никто его слов не оспаривал. Вот только если Инги поблизости оказывался, у нового валита будто стержень из хребта выдёргивали. Он тогда сопел, мычал, всё норовил оглянуться, в глаза посмотреть – что там патьвашка думает? Одобряет? А напившись, за глаза говорил про Инги дурное и тут же, перепугавшись неизвестно чего, принимался оправдываться: дескать, это хмель говорит, а на самом деле Икогал очень родича-колдуна уважает,
После месяца такой жизни Инги, плюнув, отправился восвояси. Набрал с собой припасов и подарков для Вихти, взял новую шубу из белых песцов, валитом подаренную, бочонок заморского вина. А в берёзовой роще, подле усадьбы, увидел незнакомого парнишку. Белобрысого, щупленького, тоненького, как сухой листик-веточка, в ветхий тулуп заячий завёрнутая.
– Доброго дня вам, господин Инги, – выговорил парнишка чуть слышно. – Патьвашка просил встретить вас. Давайте я за коньми вашими пригляжу.
Сам старик не поднялся навстречу, так и остался сидеть у огня. Сказал только:
– Проходи, садись рядом, молодой колдун. Игали принесёт тебе горячего мёду, согреешься с дороги.
– Кто это?
– Новый ученик мой. Чего хмуришься? Ревнуешь? По глазам вижу: ревнуешь. Не злись. Твоё ученичество у меня давно кончилось. Чему мог, я тебя научил. Жаль, что немногому.
– Мои мечи – лучшие в этих землях!
– Мечи, мечи… Только тому и научился, чтоб убивать да волю ломать чужую. А ни лечить по-настоящему, ни мирить неспособен. Злая твоя удача, Ябме-Акка за плечом твоим. Я-то скоро помру, и что? Ни соседей рассудить, ни вывих вправить некому будет. А у Игали руки-то тёплые, настоящего лекаря руки. И звери к нему идут, доверяют, не пугаются. Я никого не видел, чтоб с конями так ладил.
– Мне хоть в кузне можно поработать? – спросил Инги угрюмо.
– Работай сколько угодно. Тут дом твой. Я тебя приютил и поселил, и я тебя не выгоню, пока жив. Только, парень, скажу тебе: не найдёшь ты покоя тут. Внутрь себя глянь: разве нет у тебя чувства, что всё-то ты правильно делаешь, а выходит как-то не так? Не для других, для себя не так? И чем дальше, тем больше злобы и смерти вокруг тебя, и люди к тебе льнут только из-за силы, из-за того, что с тобой быть куда лучше, чем против тебя. Ты хоть плачь, хоть руби всех подряд, хоть головой о стенку – ничего не исправишь. Разве нет?
– Недобрая у тебя мудрость, старый колдун. Всё так, от первого до последнего слова. Ты не хочешь меня здесь видеть, и никто не хочет. Всем я костью в горле: и родне, и чужим. Так что мне делать? Глотку себе перерезать? Или вернуться в Похъелу, где мой настоящий род?
– Зачем же так: глотку резать, в Похъелу идти. Это, парень, судьба тебе говорит: иди за мной, а то потащу. Так ты иди. Верни себе всё своё наследство. Сейчас южная корела собралась с новгородскими ватажниками на свеев идти. Они уже набегали давеча, много добычи взяли. Теперь далеко хотят идти, корабли снаряжают, людей собирают. Бери свою ватагу да иди. Если удача твоя с тобой останется, добычи много возьмёшь. Может, тогда и в Альдейгьюборг по-другому вернёшься, да заодно больше про богов своих узнаешь. У свеев-то самое главное святилище Одноглазого и есть, в старой Упсале.
– Снова ты гонишь меня прочь, старик, – сказал Инги со злобой. – Хорошо, я уйду. Но я вернусь, обещаю. Жди!
Он ушёл, грохнув дверью, едва не сбив с ног Игали, что принес чашку. Тот только крикнул вслед жалобно:
– Господин, я питья согрел для вас!
– В болото твоё питьё! – рявкнул Инги, но, глянув в лицо пареньку, добавил растерянно: – Извини, парень. Это я так… Давай мёд, а то у меня во рту пересохло, аж свербит.
Опорожнил одним глотком, выдохнул пар.
– Вкусно. Здорово. Сам делаешь?
– Да, господин. У нас в семье издавна умеют.
– Ну, спасибо. Бывай, молодой колдун Игали. Может, из тебя лучше ученик выйдет, чем из меня вышел.
– Вы не сердитесь на старика, пожалуйста, – попросил вдруг Игали. – Он вас любит. Он всегда с гордостью про вас рассказывал.
– С гордостью, говоришь? – Инги вытряхнул последнюю каплю из чашки. – Ты его слушай, парень. И учись. У тебя получится.
И, отвернувшись, вышел во двор.– Удачи вам, господин Инги! – крикнул парнишка вслед.Удача в самом деле не уходила далеко. Икогал чуть от радости не подпрыгнул, узнав, что Инги с Леинуем опять собрались в набег. Правда, всю ватагу собирать не стали. Оставили треть, самых молодых, с Леинуевым младшим братом во главе – за валитом присмотреть и для защиты. Но ватага оттого не уменьшилась – напротив, отовсюду подходили люди, знакомые и не очень. Больше того, стали прибиваться к войску совсем уж чужие. Ушкуйные ватаги, даже весь и мерь с низовых земель. Когда подошли к берегу Каяна-моря, шло за Инги уже с полтысячи народу. И оказалось: самая большая ватага у него. Войска раза в три больше собралось, но всё ватаги от пары сёл или с одного посада, все порознь. Потому, когда на совет вожаки собрались, Инги с Леинуем по правую руку от главных заводил сели. А за ними пристроились – смотрите на диво! – тощий Торир с Хельги, смотревшим исподлобья. Леинуй не удержался, подмигнул ему. Того аж перекосило, будто хрену куснул. Кривись – не кривись, а за своих держаться придётся, если хочешь удачи да добычи. В особенности если глянуть, кто по левую руку сел. Всё сплошь словене, кое-кто так и с крестами на груди напоказ. А среди них – Инги захотелось сложить пальцы щепотью за спиной, по-детски отгоняя лихо, – вместе с отцом, с головы до пят в бронях, бледный, с перекошенным лицом, как из мёртвых вставший – Гюрята. И глаза как мёртвые, белые. Шрам через всё лицо сверху донизу, от правой брови до левой скулы и вниз, через щёку. А оттуда, должно быть, на плечо, прикрытое теперь толстой железной сеткой. Инги поморщился брезгливо с досады: по-мальчишьи махнул тогда, сила вся в замах ушла, а казалось ведь – рубанул так рубанул. На самом-то деле концом клинка только и задел. Однако, хоть и выжил недоносок, наверняка жевать ему трудненько.
– Допрежь всего клястья будем! – объявил верховный заводила, вояка с лицом такой страхолюдности, что хоть на ворота прибивай.
– Чего клясться-то, мы что, должны кому? – рявкнул Гюрятин отец.
– Никто покамест никому не должный, – сказал заводила, прищурив мутный глаз, – да только я вас знаю: дня не пройдёт, как в глотки друг дружке вцепитесь. Дело большое мы задумали, людей много надо. С таким войском, как сейчас, мы свеев как мякину развеем – если не передерёмся. А передерёмся – и себя сгубим, и сотоварищей. Потому: клянитесь! Ежели кто с сего часу до того, как добычу поделим и разойдёмся, на сотоварища руку подымет – того выгнать немедля без добра и оружия, если на суше. А если на корабле, то за борт.
– А если кто не поймёт? Языков-то сколько собралось, дюжины полторы всяких, даже жмудины пожаловали, – не унимался Гюрятин родитель.
– Мы повторим, чтоб поняли. Да попросим, чтоб знающие повторили. Мы тут все мудрецы. Касаемо тебя, Твердило, особо скажу: ты, если свары ради явился, лучше сразу уходи. Целее будешь.
Гюрятин отец только пробурчал в ответ невнятное, глянув на Инги искоса. Потом шепнул что-то сыну на ухо, и тот, слушая, медленно растянул бледные тонкие губы в улыбке.
Тут же скликали всех, выстроили по ватагам. Вожаки каждой повторили клятву на понятных языках, а заводилы ходили тут и там, слушали, проверяли. Заводила, звавшийся диким именем Мятеща, не поленился сам обойти всех, посопеть, уставившись широко расставленными, мелкими зенками. Инги так и подмывало попросить: а поместится ладонь между этими свинячьими глазками или нет? Впрочем, Мятеща, несмотря на душегубский вид, бестолковым не казался. И задираться с ним не хотелось вовсе. В каждом его движении виделась спокойная, настойчивая сила. Он будто весь состоял из упёртого, закрученного пружиной терпения: повторял по десять раз, если человек и в самом деле не понимал, рявкал коротко, если тот попросту придуривался. Тем более люд собрался сплошь чёрной кости. Если не открыто разбойный да ушкуйный, так из гулящей голытьбы. Даже в вожаках никого знатного не нашлось – разве только Инги, Хельги с Ториром да непонятного рода кемский подвалиток, приведший всего две дюжины бездоспешных охотников, правда, с длиннющими вощёными луками и стрелами аж в три локтя. Новгородские были, и из посадов, и из самого города, снаряженные чуть не лучше всех, и сплошь бывалые вояки, но не заводилы, а так, посерёдке. Явно не хотел господин Новгород со свеями открытой распри. Как же: гости-то плавали, на подворьях стояли, рухлядь на серебро меняли, грамоты целовали и печатью крепили. А что режут да жгут, так это разбойники. Самих их режьте, коли поймаете.