Людоедское счастье. Фея карабина
Шрифт:
Целая армия счетоводов завозилась под теменем у комдива.
– Бросьте считать, Серкер, я к вам тоже пришел не с пустыми руками. Я принес вам, между прочим, неплохое приданое. Вы у меня в кармане, а получить истину за три процента – не такая уж дорогая цена. Учтите еще, что я вам сдаю Малоссена, на которого можно запросто повесить все, как я вам только что продемонстрировал; он убил и Ванини, и старушек, он и сбывал наркотики старикам, можно только мечтать о таком козле отпущения. К тому же он будет счастлив: кажется, эта роль отведена ему самой природой.
И тут звонок телефона.
– Что надо? – рявкнул в трубку Серкер. – Да, он здесь.
Потом:
– Тебя, Пастор.
Телефонная трубка перешла из рук в руки.
– Да, – сказал мальчик Пастор. – Да, доктор, я вас слушаю. Не может быть! Зачем они это сделали? А, понятно, да, понятно… нет, она ни в чем не обвиняется, нет, думаю, не страшно. Да, попробую как–нибудь уладить… Пожалуйста, доктор, не за что… нет, нет, ради Бога… Да, хорошо… До свидания, доктор.
Мягкий щелчок телефона и долгая
– Вот вам еще один маленький подарок, Серкер. Малоссен выкрал Джулию Коррансон из больницы Святого Людовика. По его мнению, ее там плохо лечили. Оказывается, она его любовница. Сейчас она у него дома. И, если хотите знать мое мнение, лучше всего ей там и умереть.
Последняя улыбка. На этот раз он встал.
– Впрочем, об этом мы тоже поговорим завтра у Понтар–Дельмэра. В пятнадцать тридцать вам удобно? И не забудьте: три процента.
31
У бабушки Хо болело плечо. Бабушке Хо прострелили ту каплю мяса, которая еще держалась на костях, и в этом бабушка Хо видела ужасную несправедливость со стороны судьбы. Если бы тот гад стрельнул немного пониже, чуть ближе к центру тела, бабушки Хо уже бы не было, и бабушка Хо почувствовала бы огромное облегчение. Вместо этого она сидела, целиком уйдя в свое продырявленное плечо, а Бельвиль разваливался у нее на глазах, и с лестницы шел запах мочи и крысиных какашек, он забивал даже вонь ее собственных духов «Тысяча цветов Азии». Бабушка Хо без аппетита смотрела, как остывает в тарелке шашлык с кускусом старого Амара. Бабушка Хо ненавидела крошку Лейлу, только что свалившую с выданным лукумом. Бабушка Хо понимала, что несправедлива к девочке, но злоба помогала ей как–то справляться с болью в плече. Бабушке Хо обрыдло быть старым, вдовым, одиноким, непрушным ментом. Она тем более досадовала, что этот проект с переодеванием был целиком ее детищем, в свое время совершенно официально представленным уважаемому начальнику: комиссару дивизии Аннелизу. «Приманка, Тянь? Мысль неплохая. Я немедленно открою банковский счет на фамилию… на какую фамилию?.» – «Хо Ши Мин». Тянь абсолютно ничего не знал про Индокитай, родину своих предков, ничего не знал про Вьетнам и сказал первое имя, которое пришло ему в голову, вторым он вспомнил генерала Зиапа. Но бабушка Хо не захотела быть бабушкой Джэпой. Теперь бабушка Хо окопалась на своей высотке и ждала того, кто окажет ей милость, придет и перережет глотку. Половина квартир в доме пустовала или была непригодна для жилья, а убийца все не шел. Проглотив упаковку обезболивающего (отчего боль казалась обложенной ватными подушками), бабушка Хо рассуждала трезво, как никогда. Она не оправдала своих надежд, она, возможно, не оправдала надежд начальства и, хуже того, не подала положительный пример молодому кудрявому инспектору, делившему с ней рабочий кабинет по ночам, когда бабушка Хо снова превращалась в инспектора Тяня. Больше всего на свете бабушке Хо хотелось бы завоевать расположение этого Пастора, которого она любила за несовременную мягкость и уважала за прямоту. И тут ничего не вышло. В этот вечер она внезапно оказалась наедине с собой. И с воспоминанием о своем предательстве. Потому что единственное, что удалось за последнее время бабушке Хо, так это предать замечательного человека, югослава с золотой душой, который защищал бельвильских старух даже более самоотверженно, чем она сама, а может быть, и более эффективно. Бабушка Хо дала убить свою подругу, вдову Долгорукую, свою соседку по лестнице. Иуда в шелковом платье, вот ты кто такая, бабушка Хо.
Бабушка Хо задремала. Вскоре в разрывах беспокойного сна со вспышками–уколами боли она увидела лицо своей матери, воскрешенной югославом, и крошечное, улыбающееся лицо отца в облаке медовых ароматов. Потом перед ней возникла русая голова с прямым пробором до самой ямки мясистого подбородка. Эта голова выступала в суде по делу ее родителей свидетелем обвинения. Эта гладкая голова сидела на плечах госсекретаря по делам ветеранов, недавнего выпускника ВША, который уверенно объяснял, что подпольная курильня опиума – это позорное пятно на всех ветеранах Индокитая… как его звали?, фамилия у него была какая–то капельная… Теперь он госсекретарь по делам пенсионеров… Родителей бабушки Хо отправили в тюрьму, и инспектор Ван Тянь не смог предотвратить катастрофы. Его отец, старый тонкинец из Монкая, попав в камеру, растаял. Когда Тянь пришел в последний раз обнять его в тюремной больничке, его тело было таким легким, как будто он был не человек, а большая мертвая бабочка. И правда, при жизни его руки касались всего ласково и нежно, как крылья бабочки. Потом мать, теперь уже вдову Луизу, освободили и отправили с остатком мозгов на вечный отдых в психбольницу. Там она умерла, приняв огромную дозу лекарств, тайком украденных из шкафа. «Но на шкафу у нас всегда замок, господин инспектор, вы же видите». Тогда Тянь продал винный склад, и много лет спустя на его месте построили это странное подобие площадки для гольфа, засунутой в печку, этот гигантский многопрофильный и мелодраматический зеленый прыщ. Бабушка Хо хранила секреты дедушки Тяня и без устали оплакивала его несчастья, а ведь он потерял не только родителей, но и жену, Жанину–Великаншу, рукам которой удавалось значительно увеличивать некоторые его мелкие органы. Жанина умерла. Как можно было этого ожидать от такой крупной женщины? «Все–таки у тебя остается Жервеза…» На последних словах Жанина слабо улыбнулась. Все правда, была Жервеза, дочка, которую великанша оставила на земле. Отцом был не Тянь, но все едино. Они дали ей красное имя из книжки с красной репутацией. Что не помешало Жервезе заразиться верой. И спрятать свои веселые кудряшки под монашью наколку. Сестра всех скорбящих. Как можно подцепить веру в таком мире? По Тяню, результат был еще хуже, чем неизлечимая болезнь великанши. Жервезы не стало. Ушла служить великому делу. У героев родни не бывает. До родни ли тут, когда надо обращать к Боженьке шлюх из нантерского приюта! Ее мать, Жанина–Великанша, тоже была шлюхой, пока Тянь не открыл в ней свой идеал и не засадил по тюрьмам всю ее семейку потомственных тулонских сутенеров. Братьев, шуринов, зятьев, все грозивших по–корсикански добраться до косоглазого мента. И ничего, всем дали срок. Теперь, если подвести итог: кто умер, кто сидит, Жервеза при Боге, а бабушка Хо одна–одинешенька, да еще внутри у нее сидит этот непрушный дед, сам такой одинокий, что с ним и компанию водить глупо. И бабушка Хо вдруг обнаружила, что тоже, оказывается, молится. Верно, с тоски. Она шептала молитву запекшимися губами. Господи Боже, пошли мне убийцу, все, хватит придуриваться. Пошли мне его, я обещаю, что инспектор Ван Тянь будет спать. Я отключу его от сети. Я уничтожу его безошибочные рефлексы. Не веришь? А вот смотри–ка, Господи, достаю из стола «манхурен» и вынимаю обойму. Готово. Бросаю обойму в одну сторону, а пистолет в другую. А теперь, Господи, умоляю тебя, пошли мне моего избавителя.
Так она бормотала, впервые за свою долгую жизнь впав в состояние почти что левитации. А поскольку вера, как известно, горы свернет, то, открыв глаза, она увидела его прямо перед собой. Бельвильский убийца целился в нее из той самой «пламы–27», которая лежала в сумочке вдовы Долгорукой. Он вошел через дверь, которую в ожидании его прихода бабушка Хо всегда держала открытой, он долго смотрел, как она что–то бессвязно бормочет, он терпеливо ждал, пока она откроет глаза, он хотел полностью насладиться своим триумфом. И когда наконец она подняла обметанные жаром веки, он сказал:
– Добрый вечер, инспектор.
С испугу проснулся именно инспектор Тянь. Он сидел по–турецки у низенького столика, поэтому первым делом стал нащупывать коленом, на месте ли «манхурен». «Манхурена» не было. Зато перед ним стоял убийца, и «плама» с глушителем была направлена прямо на Тяня.
– Пожалуйста, не убирайте руки со стола.
Что за фигня, нет «манхурена». Внезапно Тянь вспомнил, как бабушка Хо в мистическом трансе разрядила оружие и бросила обойму в одну сторону – да, вот туда, под буфет, – а пушку в другую. Ну, удружила, старая дура! Тянь ни к кому и никогда не испытывал такой ненависти, как к бабушке Хо. Ни за что не успеть собрать артиллерию прежде, чем противник спустит курок. Ну бабушка, ну старая засранка! Крышка. Ему крышка. И, только окончательно в этом убедившись, он поинтересовался личностью своего гостя. Так это он? Невероятно… Он стоял перед Тянем, очень высокий, очень прямой, очень старый, и белые волосы великолепным нимбом окружали его святую голову, словно сам Бог Саваоф явился на неустанные молитвы бабушки Хо. Но это был не Бог Саваоф, а самый обколотый из падших ангелов: старик Риссон, бывший букинист, с которым бабушка Хо познакомилась у Малоссенов.
– Я пришел к вам за своей книгой, господин инспектор.
Старик Риссон улыбался, он был любезен. Как он держит револьвер, как крепко ладонь обхватывает рукоятку… да, он умеет обращаться с такими предметами.
– Вы прочли?
Он поднял розовый томик с надписью «Стефан Цвейг. Шахматная новелла», лежавший возле кровати, где Тянь уронил, его, так и не открыв.
– Не прочли, правда?
Старик сокрушенно покачал головой.
– Еще я пришел затем, чтобы отобрать у вас те три или четыре тысячи франков, которыми вы размахивали, изображая вчера у Малоссенов богатую вдову.
Тут он действительно по–доброму улыбнулся:
– Знаете ли вы, что в течение нескольких недель вы были любимым развлечением бельвильской молодежи? Старик–полицейский, переодетый вьетнамкой! Каждый ребенок хотел хоть раз увидеть вас своими глазами, чтобы потом рассказать об этом своим внукам.
Он говорил, но «плама–27» не двигалась, она была надежно зажата в руке.
– Но гвоздем программы все–таки стал сегодняшний день, когда вы подстрелили двух бандитов. Тут уж, господин инспектор, вы просто вошли в легенду.
Большим пальцем он взвел курок. Тянь видел, как барабан провернулся на одну ячейку.
– Вот почему вы должны умереть, инспектор. Эти уличные мальчишки любят вас таким, каким увидели сегодня. Оставить вас жить дальше значило бы их разочаровать. Будьте достойны легенды.
Пули были прекрасно видны в ячейках. Тянь вспомнил про тюбик губной помады бабушки Хо, глядя на него, он думал то же самое.
– При этом я оказываю вам услугу. Между нами говоря, полицейский вы довольно посредственный, не так ли?
Тянь подумал, что ситуация дает основания для подобного утверждения.
– Вы решили, что Малоссен способен резать горло старым дамам?
Да, он так решил.
– Какое заблуждение! Малоссен – истинный святой, господин инспектор, возможно, единственный святой в этом городе. Рассказать вам его историю?
Он рассказал. У него было оружие, значит, у него было время. Он рассказал, почему Малоссен приютил его, Риссона, почему у него стали жить три других старика – жалкие развалины, которых перекупщики квартир пичкали наркотиками. Он рассказал о том, как Малоссен и дети лечили их и наконец вылечили, как эта невероятная семья вернула им смысл и жажду жизни, как самого Риссона воскрешала Тереза, как в этом доме он обрел свое счастье и как по вечерам, когда он пересказывает романы, от радости детей у него вырастают крылья.