Люся, стоп!
Шрифт:
Эльдар в картине был прекрасен. Ему интересно было работать каждый день. Я это видела. Он, если доволен, «худеет» на глазах. Это его особенное свойство.
— Элик, кого я играю?
Она из всех «кляч» артистка. Артистка по жизни. Всю жизнь «профукала» с подружками, увлечениями, «любвями». И осталась одна. «Профукала». Ясно. Отсюда и будем плыть. Только бы дать «образу» время прорасти, а какая спешка…
С первого съемочного дня, а вернее, с первой записи песни из фильма я себе зарубила на носу главную мысль. Все мы, все четыре «клячи» — пассажиры одной лодки. Соперничество в таких шатких морских условиях глупо. Главное, чтобы лодка не накренилась, чтобы не утонула. Ни на что болезненно не реагировать. Не вылезать. Не ввязываться. Не слышать того, что может отвлечь
Первой в этом фильме была не съемка, а запись песни матери. Сын одной из нас в Афгане.
Не к добру так ветер завывает, Мой сынок давно не пишет мне…Я пою в студии. Рядом Эльдар и музыканты. В окошко я вижу звукорежиссера, композитора Андрея Петрова и трех своих партнерш. Мы еще знакомимся, притираемся. Это первые встречи, хотя с Лией Ахеджаковой снимались. С Ириной Купченко десять дней дружно провели в Аргентине на неделе советских фильмов. А со Светланой Крючковой встретились впервые. Конечно, первые звуки они и есть первые, пробные. Но картина ворвалась сразу же в жаркую работу. Без подготовительного периода. Все очень быстро. Все с ходу. Соображать, прикидывать и пробовать некогда.
Я спела песню. Эльдар был доволен. Та песня — камертон большого эпизода, когда зрители понимают горе героини Лии Ахеджаковой. Через несколько дней ассистент режиссера мимоходом бросает реплику: «Вообще-то нужно было бы переписать песню. Эльдар не очень доволен».
Стоп. Я Эльдара знаю очень хорошо. Своего он добивался бы еще и еще раз. Ночь не спала. А ведь это только начало картины. Что будет дальше? Надо напрямую спросить Эльдара. И если нужно, песню переписать.
— Элик, если не очень получилась запись… я с удовольствием перепишу.
— Кто сказал???
Ярость, которая охватила его мгновенно (я уже знаю и это его состояние), показала, что этого его недовольства не было. Он в один момент прекратил все закулисные «штучки». Может, они ушли в подполье, но явных подобных ситуаций почти не было. Люся, стоп! Ни на что не реагируй. И я работала как ни в чем не бывало.
Вот он типичный момент интриги. Значит, кому-то это было нужно. Не надо разбираться в этом. Любить в кадре своих подруг. Ничего не слышать о них негативного за кадром. Близко ни с кем не сходиться. Значит, чему-то все же меня жизнь научила. К большому сожалению, человеческий контакт, доверительность — дефицит сегодня в кино, в театре.
Эльдар. Он титан. Остановилась картина «Тихие омуты», нет больше денег. Скудные государственные средства кончились. Доставай, режиссер, сам. Досталь предложил Эльдару сценарий «Кляч» и деньги, о которых говорят: «малобюджетное кино». Семьсот тысяч долларов. Две серии. А вот теперь и посчитайте, уважаемые зрители. Все ведь пишут о бюджетах США. Там только еле-еле звезда получает не менее полутора миллионов. А большие звезды! О! Джулия Робертс сейчас получает за роль двадцать миллионов долларов. Это так, на всякий случай справка. А Любовь Орлова до последних дней ездила и выступала в клубиках от Бюро пропаганды советского кино.
Звезда — это свобода! Свобода от быта, от обязанности зарабатывать любым путем на жизнь. А ведь вся жизнь на глазах! Как держать уровень? Потому к слову «звезда» в наших условиях отношусь с глубокой и грустной иронией. Да! Звезда светит издалека. А не стоит в очереди за сосисками…
А ведь я была однажды западной звездой. Недолго. Три дня. Осенью девяносто первого года в Германии снимался фильм «Гардемарины». В этой картине я играла немецкую герцогиню Цербстскую, мать будущей Екатерины Великой. Фильм снимался и в Венеции, и в самых роскошных замках Московского Кремля, и в Петродворце. А в Германии снимали в старых холодных немецких замках. Эффектно, величественно, но очень холодно. А вся наша съемочная группа разместилась в общежитии командования советских войск. Я жила в генеральском номере. Огромные комнаты
Тут-то меня и нашли немецкие кинематографисты. В Берлине открывали киностудию, ту самую, где во время войны снимались музыкальные фильмы с блистательной Марикой Рекк. Берлин воссоединили, отреставрировали и «подняли из пепла» разрушенную войной знаменитую киностудию. И как мне рассказали устроители, решено было выстроить концертную программу только из музыкальных номеров. Из тех музыкальных картин, которые набрали наибольшее количество зрителей в своей стране. Собрались актеры и актрисы из разных стран мира. Как вы думаете, почему обратились ко мне? Совершенно верно. Потому что «Карнавальная ночь» побила все рекорды по посещаемости в нашей великой и необъятной стране. Когда ведущий концерта объявил цифру, превышающую население страны, — зал вздрогнул. Оказывается, картину смотрели по десятку раз! Я сама ойкнула перед выходом на сцену. Вышла я в золотом костюме от Валентина Юдашкина. Публика, хоть и западная, оценила мое появление — и меня, и одежду, и резко поменявшийся свет в ожидании чего-то очень жизнерадостного и оптимистичного — очень-очень достойно.
Но все по порядку. Во-первых, меня переселили из генеральского номера в центр Берлина в небольшой отель, известный тем, что в нем останавливались известные мировые звезды. Мои апартаменты не имели порядкового номера. Они имели название: «Грета Гарбо». И, беря ключ у портье, я просто говорил: «Битте, «Грета Гарбо». Много было в моей жизни роскошных номеров: и в Америке, и в Новой Зеландии, и в Каннах, и в Австралии, и в Маниле. Но такого изысканного, с удивительным изяществом обставленного старинной мебелью с саксонским фарфором! Ей-богу, не поверила. Перевернула тарелку — нет, точно фарфор настоящий.
О таких райских местах мне, наверное, и рассказывал папа после войны. Три комнаты в бледнорозовых тонах и позолоченная мебель. Комнаты на разных уровнях. Две ступеньки вверх — кабинет с роскошным письменным столом, — откуда вижу гостиную, а направо — спальня с огромной кроватью с замысловатыми золотыми узорами у изголовья. Лежу на кровати, а передо мной утопленный в стене телевизор — единственная современная деталь. Черт, как же красиво. Лежу одна на этой царской кровати и пропадаю напрасно. Даже поделиться не с кем. В Москву звонить уже бессмысленно. А маме все это неинтересно. Она старину ненавидела. Может быть, потому, что в 1925 году все это разрушили, как говорила моя бабушка, «подлючуги-провокаторы большевички». Может быть, потому. Маме было семь лет. В общем, поделиться не с кем. О ванной комнате молчу. Она, розовая, утопала в черном мраморе в полу, поигрывая десятками золотых краников, винтиков и душей.
На третий день звездной жизни трудно было представить, что возвращусь опять в генеральский номер. Лежу и думаю: все поздно, все не для меня, привыкать уже бессмысленно.
Я пела все те же «Пять минут» в новой аранжировке немецкого музыканта. Номер был сделан точно как в фильме, но, когда на репетиции я увидела квартет из черных певцов, которые на немецком запели: «Фюнф минут», — я так хохотала, ужас! Нет, правда, было очень весело и экзотично. А главное, совершенно неожиданно, непредсказуемо. Как же четко, по-немецки, муштровал режиссер, заставляя всех нас перемещаться по сцене — с точностью до сантиметра. Ни вправо, ни влево. Весь номер расписан заранее. А за кулисами я имела такой же личный вагончик, о котором я знала понаслышке. Это небольшая однокомнатная квартира на колесах. Сижу, смотрю на себя в зеркало и думаю: я сижу здесь, а на сцене ставят свет на дублершу. Да я сама могу постоять, я привыкла. Потом я один раз прохожу мизансцену, уточняют свет. И так три дня. Три репетиционных дня на одну песню! Немало! Зато результат!