Лютер
Шрифт:
— Выдано архиепископом Майнцским, — пробормотал он отрешенно. — Этого не может быть!
Он молча продолжал читать. Ханна с замиранием сердца следила за тем, как лицо обычно столь добродушного монаха все больше мрачнеет.
— Там что-то не так, святой отец? — немного погодя спросила Ханна. Она сделала шаг назад, отступив в тень яблони, ветви которой свисали через монастырскую стену. И вдруг у нее появилось чувство, будто этот монах поймал ее на чем-то запретном. Она оглянулась, сердясь на саму себя. Не надо было ни в коем случае показывать ему этот документ. Ведь это единственная ценность, которая у них с Гретой осталась. Чтобы купить его, они бросили в медный ящичек Тетцеля последние пфенниги.
— Объясни мне, Ханна, зачем ты купила это? — спросил Мартин, и голос его звучал строже, чем он хотел. — Ведь это же просто кусочек пергамента, и ты даже не можешь прочитать, что там такое написано. А слова — это…
Мартин замолчал, потому что заметил, что Ханна с трудом пытается сохранить самообладание. Она была готова расплакаться, и обычно тусклые глаза ее лихорадочно заблестели. Конечно, к этому поступку ее побудила святая вера. Более того, она принесла жертву, и из-за этой жертвы ей наверняка еще много дней придется жить впроголодь. Как он мог упрекать ее! Да и не только ее, но и других прихожан, которые отнесли доминиканцу свои деньги.
— Значит, этот документ ничего не стоит? — Голос Ханны был слаб, как дуновение ветра. Она указала на кусок пергамента, который Мартин по-прежнему держал в руках, но взять его назад не пыталась.
Мартин вздохнул.
— Это моя вина, что ты потеряла свои деньги, Ханна, — с сожалением произнес он. — Я в своих проповедях пытался кое на что намекнуть, но не выражался ясно. Наверное, я боялся говорить слишком откровенно. Но теперь всё, чаша терпения переполнилась, я колебался слишком долго…
Смятение Ханны росло. Она не очень-то понимала, о чем толкует монах, но постепенно в ней стало укрепляться смутное подозрение, что представление, свидетельницей которого она стала в Ютербоге, не в силах спасти людей от адского пламени. И пожертвованные монеты — тоже. Но если Тетцель ошибается, то, может быть, Папа в Риме ошибается тоже? Потрясенная этим предположением, Ханна взяла пергамент из рук Мартина. Она скомкала этот жалкий листок, а потом порвала его прямо на глазах у Мартина на мелкие кусочки, — ветер тут же подхватил их и унес в склизкую канаву возле ворот.
— Ты должна доверять милости Господней, — сказал Мартин, тяжело вздохнув, — а не словам какого-то одного священника!
Он пристально посмотрел на Ханну, понимая, что отнял у нее нечто более ценное, чем последние монетки, — он лишил ее уверенности. И теперь ему оставалось лишь молить Бога о том, чтобы вместо восхищения посулами Тетцеля в ее сердце поселилась надежда. Надежда, поддерживающая ее саму и ее дочь и опирающаяся на истину, а не на измышления человека, которому не дана власть отпускать грехи.
Мартин торопливо порылся в кошельке и, не обращая внимания на протесты Ханны, сунул ей в руку несколько монет.
— Прибереги деньги для Греты, чтобы у нее была еда, — сказал он и ринулся прочь, к воротам монастыря, только накидка взметнулась на ветру.
В этот вечер в дормитории долго не утихал шум. Обычно в ночные часы тишина соблюдалась неукоснительно, до первой утренней службы покой нарушался очень редко. Но почему-то именно сегодня покоя не было: сразу несколько братьев пожаловались на боли в желудке и на зубную боль. Брат Гернот, монах, который с юности выглядел старичком, поручил Мартину позаботиться о страждущих братьях. Мартин хотел было воспротивиться, но тут же сообразил, что неожиданное ночное бдение у постели больных поможет ему осуществить задуманное: он должен написать архиепископу и выразить свою тревогу по поводу легковесных проповедей Тетцеля. Епископу Альбрехту положено знать о том, что доминиканец и его подручные извращают таинство покаяния. Под началом Альбрехта находилось одно из самых значительных церковных курфюршеств. Если кто и обладал властью остановить вымогателя, то только он.
После того как в дормитории все успокоилось и наступила тишина, Мартин вынул из ящика бумагу и перо, зажег свечу и принялся писать. Пальцы не слушались. Поначалу он с трудом находил нужные слова, они всплывали в голове как бы нехотя, сопротивляясь. Мартин все время останавливался, чтобы убедиться в том, что выбрал верный тон. У него вовсе не было намерения рассердить епископа, но он должен был ясно дать ему понять, что он, как духовный владыка, духовный князь, выполняет важную миссию и важные обязанности, а такие как Тетцель попирают эту миссию. Но через некоторое время мысли Мартина хлынули потоком: «Как же так, ведь души, которые доверены Вашему высочайшему попечению, такого рода поучениями обрекаются на смерть! И та тяжкая ответственность за эти души, которой Вы облечены, возрастает непомерно. Именно поэтому я более не могу молчать…»
Звук колокола, призывающий монахов к заутрене, неожиданно оторвал Мартина от его мыслей. Заскрипели рядом с ним узкие койки больных. Изнеможенный, обернулся он к дверям и увидел брата Ульриха. Молодой монах смотрел на него, укоризненно качая головой.
— У тебя такой вид, будто ты сегодня вообще глаз не сомкнул, — прошептал Ульрих с укором.
Полусонные монахи молча вставали со своих соломенных подстилок. Монах, заведующий съестными припасами, был уже на ногах; зевая, он подошел с длинной лучиной к большому тележному колесу, списавшему на веревках с потолка, и зажег прикрепленные к ободу восковые свечи.
Мартин вскочил со своей скамьи. Он попытался было спрятать письмо епископу от любопытных взглядов Ульриха в складках своей рясы, но приятель его оказался проворнее. Он быстро выхватил бумагу у Мартина из рук и выбежал с нею в темный коридор. Мартин на мгновение замер, ошарашенно глядя ему вслед, а потом возмущенно вскрикнул и помчался за ним.
— Отдай письмо, Ульрих! — в волнении прокричал он. Голос его эхом отозвался среди гулких стен.
Он видел, как Ульрих пробежал глазами содержание письма и, остановившись, поджидал Мартина возле лестницы.
— Ты это серьезно? Ты собираешься предать огласке продажу индульгенций?!
— Поставить епископа в известность о коварных проделках Тетцеля — это мой долг! Отдай письмо, иначе…
Брат Ульрих был выше и сильнее Мартина. Он с легкостью оттолкнул разъяренного товарища, подняв письмо высоко над головой. В этот момент старый монах, лицо которого испещрено было родимыми пятнами и бородавками, тяжело опираясь на посох, спускался по ступеням в трапезную. Когда он увидел эту потасовку, глаза у него чуть не вылезли из орбит.