Лже-Петр - царь московитов

Карпущенко Сергей Васильевич

Лже-Петр, внимательно выслушав совет, подошел к пиршественному столу и, не дожидаясь, пока стольник, обряженный в атласный белый терлик, нальет в его бокал романеи, сам наполнил его доверху и единым махом осушил высокий венецианского стекла кубок.

* * *

Семеновцы и преображенцы, специально отобранные солдаты Лефортовского и Бутырского полков вламывались в дома стрельцов обычно утром, молча вязали руки сонным людям нарочно прихваченными с собой веревками. Не обращая внимания на вопли стрельчих и плач стрельчат, цеплявшихся на холщовые порты отцов, выводили бородатых, нечесаных мужиков на улицу и прикладами фузей гнали в Преображенское. Иные стрельцы, догадываясь, зачем пришли за ними, хватались за сабли, бердыши, успевая порой поранить присланных, выскакивали на дорогу, кричали благим матом, призывая собратьев сопротивляться потешным.

– Братцы!
– кричал один стрелец, остервенело размахивая саблей. Поднимайтесь! Не дайте себя в капусту покрошить! Вот царь-антихрист вас вязать пришел!

Таких шальных верные царю солдаты, исполняя приказ сержантов и капралов, немедленно кололи шпагами, палили в них из фузей, поэтому другие, полагаясь на милосердие царя, зная, что зачинщики бунта давно наказаны, безропотно протягивали руки, чтобы их связали, но уже в Преображенском, в специально освобожденных избах дворни, где устроили и дыбы, и колодки, и жаровни, вспоминали о призывах побитых товарищей к сопротивлению и страшно корили себя в душе за то, что не вняли им, позволили связать себя и привести сюда, на пытку.

Лже-Петр немало видел крови, будучи майором на военном корабле, но присутствовать на пытках ему не приходилось. Здесь же, получив приказ от короля расправиться со стрельцами как можно строже, он не мог не подчиниться, так как был солдатом. Но требовалось дать и объяснение боярам, приближенным, всему народу, почему он их решил пытать, а потом казнить.

– Как розыск провели? Разве сие розыск был?
– поочередно заглядывая в глаза Ромодановскому, Шеину и Стрешневу, спрашивал Лже-Петр, на котором уже не было русской одежды - немецкий короткий кафтан из тонкого сукна облекал его стан.
– Ежели обо мне на площадях открыто как о немце говорят, ежели из пистолета бабы стрелять в государя стали, то вороство в Москве зело как выросло, покуда я за границей был! Али вы, бояре, тайно тому воровству потворствовать решили?

– Что ты, государь, - смущенно оправдывался Шеин, разводя руками. Или не мы бунтовщиков разбили?

– Что с того, что разбили?
– рычал Лже-Петр, хватая Шеина за воротник шубы.
– Разве пчелы кусать не будут, если их улей разобьешь? Знаю, что Софья стрельцов подбила на Москву идти, обманув их тем, что государь-де настоящий у немцев на немца подменен! Каждый день стрельцов пытайте, столько пролейте крови, сколько надо, но токмо выведайте правду. А ты, боярин Стрешнев, тем временем вот чем займешься...

Покуда Ромодановский и Шеин, испугавшись гнева государя, отыскивали необходимое количество мастеров заплечных дел, Лже-Петр, запершись со Стрешневым, диктовал ему указ. Раз уж на войско стрелецкое надежды царь больше не имел, то нужно было обзаводиться новой армией.

– Знаю, - говорил Лже-Петр Тихону Никитичу, - что хуже русской армии прежде не было, когда помещики по зову царскому при объявлении войны съезжаться начинали. Срамота! Оружие поганое, кони худые, пальбы боятся, дворяне вечно пьяные, меж собой о местах в полках ссорятся, а в бою стараются или в кусты спрятаться, или мертвыми притвориться. Чуть какая рана - из войска уезжают.

Стрешнев, бывший царский дядька, покусывая перо цапли, осторожно возражал, про себя сильно удивляясь царскому заблуждению:

– А как же, Петр Алексеич, при твоем батюшке сии, как говоришь ты, нерадивые дворяне у поляков Смоленск отвоевывали? Чай тоже биться приходилось...

– Нет, не будет теперь поместного войска! Стрельцов не будет тоже! свирепел Лже-Петр, недовольный тем, что ему возражают.

– Кто ж тогда будет?
– чесал себе Стрешнев лоб.

– Вот кто будет! Семеновский и Преображенский полк оставлю, Бутырский и Лефортов тоже - они на иноземный лад устроены, мне верны зело, а как со стрельцами рассчитаюсь, хочу видеть свою армию заведенной во всем на иностранный лад, как у шведов, немцев или у Августа Саксонского. Нужно, чтобы командирами были в новых полках только иноземцы. Какой прок мне от русских офицеров? Они разве приемы нынешнего европейского боя знают? Доведись русским не с турками на поле боя переведаться, а с регулярными полками шведов или немцев, получим мы от них полный афронт.

– А при батюшке твоем, Петр Лексеич, русские и шведов своим обычаем бивали...
– снова вставил слово Стрешнев.

– Шведов?!
– Лже-Петр настолько удивился, что, от ярости совершенно забывшись, вырвал из руки боярина перо и швырнул его на пол, прокричав: Окстись, старик! Никогда московиты шведов не бивали!

– Запамятовал ты, батюшка-царь, - спокойно сказал Тихон Никитич, поднимая перо, чтобы строчить на листке бумаги то, что говорил царь.
– А Кокенгаузен на реке Двине, шведский городишко, а Ниеншанц али не твоего батюшки люди брали?

– Ладно, призабыл, наверно, - опомнился Лже-Петр, боясь вызвать подозрение.
– Пиши дальше. Желаю видеть мою новую армию одетой не в долгополые кафтаны, а в немецкие из немецкого же сукна, камзолы, шляпы и башмаки. Чулки ещё нужны им.

Стрешнев с сомнением покачал головой:

– Чем же наши шапки да сапоги тебе, государь, не полюбились? Али по российским грязям в башмаках ходить способней? А шляпа немецкая разве воину в стужу уши закроет?

Лже-Петр хмыкнул:

– Что с того, что не закроет уши шляпа? Какое мне дело до русской грязи? Стало быть, когда грязное время настало в весну или в осень, не нужно и полки в поход выводить. Мне же главным теперь видится то, чтоб воинство московское приобрело облик европейский, а то никакой иностранец в нем даже командиром служить не возжелает.

Стрешнев, очищая бумажкой кончик пера, сказал как бы сам себе:

– Еще при Борисе Годунове, а то и раньше, иноземцы в русских полках не гнушались службу нести, да и кафтаны наши с превеликим удовольствием надевали. Не в одеже военной дело, а в жалованьи: поманишь их большими окладами, налетят к тебе, что саранча, да ещё товарищей с собой прихватят, жен и робяток, коих потом тоже в войско царское отдадут.

Лже-Петр возмутился, лицо его от гнева покрылось пятнами, но он сдержал гнев, пробормотав:

– Ах, как ты любишь спорить, боярин. Или тебе не государь приказывает? Как велю - так и сделаешь. Обсуди с боярами, с дьяками приказов, откуда людей для новой армии приверстать, да кто на новые кафтаны, камзолы и шляпы сукна побольше продаст, да кто пошьет башмаки.

– Башмаки-то, думать надо, не шьют, а тачают...
– в какой-то странной задумчивости произнес Стрешнев, чиркая между тем пером по листку гладкой голландской бумаги.

Приспособления для производства пыток у русских палачей были нехитрые, но если за дело брались мастера, поднаторевшие, изведавшие за годы такого своего ремесла самые слабые места в человеческом теле, а главное, в душе пытаемого, то и не требовалось ничего иного - кнут, дыба, раскаленное железо. Стрельцов же пытали жестоко. Лже-Петр вначале не собирался особо лютовать, но когда услышал, как чуть ли не каждый допрашиваемый называет его антихристом и немцем, увидел бесстрашие стрельцов, увидел, как на смерть они идут с улыбкой, точно в баню или на званый пир, рассвирепел.