Лже-Петр - царь московитов
Шрифт:
Оказалось, что он, повелитель всей Руси, не мог даже раскаленными клещами вытащить из своих подданных того, на чем держалась власть - страха. И чем больше пытали людей, тем сильнее ожесточались они, будто уверенность в том, что не царь, а и вправду антихрист стоит перед ними, утраивала, удесятеряла их упорство и силы.
– Говори, говори, собака, кто тебя учил своего царя ненавидеть, кто бунтовать учил?!
– вопил Лже-Петр, вскакивая из-за стола, за которым, удрученный свирепостью розыска, записывал расспросные речи князь Федор Ромодановский.
Вздернутый на дыбу стрелец, чье тело покрывали страшные раны, облитый из ушата холодной водой с разведенным в ней уксусом, вздрагивал, приотворял закрытые глаза, запекшимися губами шептал:
– Не царь ты, а немец...
Лже-Петр бросался к жаровне, забывая о дворянском происхождении своем, об офицерском чине, о хорошем, полученном в Морской академии образовании, хватал раскаленные клещи, рвал ими тело стрельца, осатанело крича:
– Не скажешь, не скажешь, кто тебя так учил говорить?!
И видя, как падает на грудь голова стрельца, которого спасительный обморок ненадолго избавил от мучений, огорченный возвращался к столу, тяжело опускался рядом с Ромодановским и говорил:
– Глубоко проникла в стрелецкое войско измена. Сам видишь, боярин, как они государя поносят. Ну ничего, дознаюсь, откуда зараза пошла. Оную падаль с дыбы снимите да другого изменника подвесьте. Сам ему вопросы задавать буду.
Истерзанное, закопченное огнем тело опускалось на залитый кровью пол застенка и тут же вытаскивалось прочь, чтобы новая жертва царской ярости и шведской хитрости заняла его место.
...Возле невысокого, но красивого, чистого домика в Немецкой слободе остановилась царская карета. Лже-Петр, не дожидаясь, покуда откроют дверцу, сам вылез из кареты, следом - Меншиков, который в руках держал большой, обложенный перламутром ларец. Три часа провел Лже-Петр вчера в сокровищнице, отбирая драгоценности для Анны Монс. Не потому он был столь разборчив в выборе подарков для возлюбленной царя Петра, что стремился блеском бриллиантов подчеркнуть свое величие. Лже-Петр боялся, что молодая женщина сумеет распознать в нем другого человека, кому-нибудь шепнет об открытии своем, поэтому богатые дары должны были закрыть её уста (а также и глаза). Если Евдокия, он знал, любила его как мужчину и отца ребенка, то Анна Монс, не имеющая права рассчитывать, что государь Руси станет когда-нибудь её супругом, открывала ему свои объятья небескорыстно.
– Анхен, - шептал на ухо женщине Лже-Петр, когда они сидели вместе на постели с уже убранным с неё покрывалом.
– Я хочу сказать тебе одно слово.
Лже-Петр говорил по-немецки, потому что знал этот язык в совершенстве, куда лучше, чем русский. Ему очень понравилась Анна, и теперь он даже осуждал себя за то, что мог воспылать любовью к Евдокии. "Царь Петр был прав - Анна куда приятней, - думал он.
– В немецких женщинах столько изящества..."
– Я слушаю вас, милый Питер, - отозвалась Анна, поглаживая его большую руку своей маленькой мягкой ладошкой.
– Анна, - промолвил Лже-Петр, - за полтора года я сильно изменился. Европа очень повлияла на меня. Не удивляйся, если заметишь во мне какие-то... новые черты.
– Вот интересно, какие же это?
– с кокетством спросила Анхен. Наверное, вы стали нежнее... к царице Евдокии?
– Нет, нет, она уже не нужна мне. Ее место в монастыре, - сурово хмуря брови, сказал Лже-Петр.
– Просто я могу показаться тебе совсем, совсем другим человеком...
– Ах, как это странно, - качала головой Анна.
– Но я люблю царя Питера и вижу его сидящим рядом со мной. Где же здесь другой человек? Ну же, обними меня покрепче, Питер. Так крепко, как обнимал меня полтора года назад.
Спустя два часа, гладя голову заснувшего с ней рядом мужчины, а другой рукой перебирая приятно позвякивающие драгоценности, что лежали на ночном столике рядом с кроватью, Анхен думала:
"Вся Москва говорит, что из-за границы вернулся не настоящий царь Петр, а какой-то немец, но разве кто-нибудь из говорящих об этом знает правду? Нет, никто, кроме одной меня. Как приятно знать правду! Ну разве этот самозванец, что лежит рядом со мной, царь Петр? Я помню ласки Петра, его руки, все тело, помню каждое заветное слово его. Кто лежит со мной? Какой-нибудь немецкий драгун или писарь? А может быть, конюх, мясник? Это шпион, понятно, человек, очень похожий на царя Петра, но до моего возлюбленного Питера ему далеко. Что ж, пусть он останется рядом со мной. Неужели я настолько глупа, что расскажу правду? Нет, зная правду, я буду поступать с ним так, как с драгуном, писарем, конюхом. Пусть он построит для меня и моей матери хороший дом, пусть дарует драгоценности, деньги, земли. Я все приму от него, но любить его - нет, Анхен полюбит сердцем, кого захочет! Он будет в моих руках! Я буду некоронованной царицей. Нет, не царицей, а даже властительницей человека, называющего себя царем!"
И пальцы Анхен с ещё большим удовольствием стали ласкать холодные камни диадем, браслетов, ожерелий, отобранных с такой заботой боявшимся разоблачения её новым любовником.
В ту ночь Александр Меншиков тоже спал не дома. С тех самых пор, когда царь Петр упал в саардамском трактире на пол, его не покидало чувство, что "экселенц" переменился чуть ли не во всем. Приглядывался к нему пристально, покуда путешествовали по Европе, постепенно стал привыкать к явившимся неведомо откуда новым черточкам во внешности, в характере царя, и только когда прибыли в Москву и до Меншикова донесся звучащий отовсюду слух, что государь вернулся будто бы "не тот", что подменили государя, заволновался сердцем снова. Опять взыграли прежние сомнения, потому что подмена государя грозила ему опалой.
"Что ж, - думал Алексашка, - может, то и правда, что болтают? Да и к Анне, как приехал царь, не заворачивал ни разу - все у царицы проводит ночи. Немцам тоже не больно-то мирволит. Ах, не сносить мне головы! Переменился царь, по-русски жить решил! Не простит он мне того, что был свидетелем всех безобразий, что чинились вместе с ним в Немецкой слободе!"
И вот внезапно, точно снег на голову, Петр приказал:
– Собирайся, Алексашка! Едем на Кукуй! По Аннушке сердце извелось...
Едва услышал Меншиков такой приказ - чуть в пляс не пошел, и покуда ехали в карете к Немецкой слободе, без умолку болтал, стараясь развеселить царя, чье плоское, как блюдце, лицо было неподвижным, точно и не к любимой ехал государь, а на пытку.
Поэтому-то и не спал в ту ночь Алексашка, с вечера засев за столом, уставленными штофами, в нижней комнате небольшого дома виноторговца Монса. И чем дольше не выходил из спальни Анны государь, тем уверенней становился Меншиков в благополучии своем. К утру, едва держась на стуле, но то и дело подливая себе вина, в мыслях клялся в верности царю, а пышный его парик, задорого приобретенный в Амстердаме, весь залитый ренским, лежал среди бутылок на столе, издалека напоминая отсеченную голову. Сам же Алексашка с коротко стриженными волосами, с опухшим от выпивки лицом, был похож на загулявшего в кабаке ямщика.