Лжедмитрий II
Шрифт:
— Сами разобраться горазды в делах наших, — снова заговорил Истома. — И из-под Шуйского трон выбьем, силов достаточно. Снова заявляю, нам, дворянам, Васька не надобен. Не хотим такого царя, какой дворянству не защита. Вона встречался я недавно с рязанцем Ляпуновым Прокопием, жалуется, бояре холопов у дворян посулами и силком уводят, а Шуйский боярскую сторону держит, в приказах веры нам нет.
— Аль забыли, кто у царевича Дмитрия главной силой против Годунова был? — спросил Шаховской и тут же ответил: — Холопы да казаки. А когда Дмитрий
— Ох-хо-хо, — вздохнул Масальский, — черни опасаюсь. Обойтись бы без нее.
— Пожалуй, ты, князь Григорий, верно говоришь. От крестьянского войска до поры не резон отказываться, — сказал Пашков.
— Может, к воеводам иных городов письма слать, позвать в подмогу, и они за нами потянут.
Пашков повел бровями:
— Заодно и дворянам поклониться.
Шаховской молчал, думал. Наконец сказал:
— Я чернь тоже не жалую, и она нам до времени, пока Ваську прогоним. Покуда же с письмами нарядим гонцов к казакам и воеводам по городкам северским. А холопов и крестьян, какие к нам пристанут, гнать не будем. Душою чую, не избегать нам холопского войска.
— Повременйм, князь Григорий, с холопами. Эко дались они тебе, — недовольно поморщился Масальский.
— Ладно уж.
Масальский сказал:
— Тебе, князь Григорий, первому начинать, ты у нас заглавный, и Путивль над всеми городами Северской Украины голова. Тут тебе и Стародуб, и Севск, и Чернигов, и Новгород-Северский, и Рыльск, и Брянск. Вона сколь сразу к Путивлю потянутся!
Шаховской задумался.
— Че, князь Григорий Петрович, лиха беда начало, — задорно вскинул голову Пашков.
Воевода усмехнулся:
— Ну и ну! Однако ты, князь Василий, горазд. Сказал и укатил в свою вотчину, а меня, значит, в борозду загоняешь? Однако оно и так, кому-то и тянуть надобно. — Поднялся. — Ну, с Богом. Будем, сотник Истома, первыми люд поднимать, войско собирать. Обопремся до победы на чернь. В воскресный день, когда народ на торжище соберется, ударим в набат. А ты, князь Василий, когда мы на Москву двинемся, своих людей поднимай, на подмогу поспешай.
— Будет, князь Григорий, будет, уговор наш не порушу, в том крест целую.
Пашков смоляную бородку в кулаке мнет, черными глазами поводит:
— Я с тобой, воевода, в одной упряжке согласен ходить. Но вот ты за чернь ратовал, потому спросить тебя желаю. Коли доведется холопов против Шуйского поднимать, каким словом?
— Именем царя Дмитрия, сотник, именем того, кого холопы в Москву привели прошлым летом. Сам видишь, холопы в смерть Дмитрия не верят, так мы и призовем их постоять за него. Руками холопов изведем Шуйского и тех бояр, какие его вознесли.
— Мудро. Отпишу братьям Ляпуновым в Рязань, — сказал Пашков. — Прокопий царю Дмитрию присягал и ноне, верю, за него с рязанцами постоит.
Шаховской кивнул.
— Уведомь, сотник. — И повернулся к Масальскому: — Не бойся, князь Василий, войска крестьянского, мы его направим против врагов наших. И на Дон да в Запорожье гонцов слать немедля.
— Урядились на первой, — согласился Масальский. — Там же — как дело укажет.
Князь Григорий встал, разлил мед по корчагам.
— Ряду бы эту нам, други, держать прочно, не рушить и от дела нашего не увиливать. Видит Бог, не по принуждению, по-доброму уговор приняли.
Молва имеет крылья: в Борисове взбунтовался люд, убили воеводу Михайлу Богданова-Сабурова, из Ливен насилу уволок ноги Михайло Борисович Шеин…
Появился в Путивле первый гулевой люд, мужики посадские, холопы, крестьяне. Располагались кто где, валили толпами на подворье путивльского воеводы.
— В службу к тебе, князь Григорь Петрович. Слыхивали, ты рать скликаешь на подмогу государю Дмитрию.
У Шаховского ответ один:
— Страдания ваши не останутся незамеченными государем. Пожалует он вас от своей милости.
Ехали к Шаховскому дворяне из разных мест, высказывали обиды на Шуйского.
— От времен Ивана и сына его Василия служилые дворяне завсегда в чести у государей, а от Шуйского нам проку мало.
— Его любимцы — бояре — наши поместья разоряют, крестьян наших на свои земли силой свозят…
В Севск грамоту Шаховского привез путивльский десятник. Воевода севский на нее ответа никакого не дал, однако народ о грамоте прослышал, собрался у церкви, заговорил:
— Севск и Путивль друг дружке поддержка, так уж исстари повелось.
— Мужики комарицкие за волю постоять всегда горазды…
Перепуганный крамольными речами тщедушный попик, наспех обедню отслужив, на церковной площади принародно плакался:
— Господи, на кого замахнулись!
Комаринцы над попиком потешаются, зубоскалят. Тимоша, мужик кудрявый, лихой, попа за плечо взял, прижал лег гонько:
— Уймись, отец Алексий. Ты свою службу правь, в чужую не суйся. Аль забыл песенку:
Ах ты, сукин сын, комарицкий мужик,
Не хотел ты своему барину служить…
Прослышал о смутьянах воевода, послал к церкви пеших стрельцов. Тем бы заводчиков хватать и в приказ доставить, а они сторону смутьянов заняли.
Тимоша в толпе потолкался, поговорил с одним знакомцем, другим, намекнул, пора-де кистени доставать, и направился к Акинфиеву.
Идет Тимоша заросшей бурьяном улицей, сухопарый, острый, колпак на затылок сбит, скалится. Весело ему! В избу к Артамошке ввалился, колпак с головы стащил, об лавку хлопнул:
— Кажись, время приспело, атаман! Слыхал, что в Путивле?
Акинфиев с полатей слез, подтянул порты, не держатся на худом животе, затоптался по избе. Она низкая и топится по-черному, бревенчатые стены в копоти, грязные.