Лжедмитрий Второй, настоящий
Шрифт:
Сотня алебардников Матвея Кнутсена в темно-фиолетовых кафтанах из сукна с обшивкой из красных бархатных шнуров с сверкающими на солнце алебардами вышла навстречу царице.
Конники Альберта Скотницкого в камзолах из зеленого бархата, с холодным оружием и заряженными пистолетами, на белых с черными пятнами конях всюду следовали за Дмитрием, окружая его со всех сторон. Среди них было несколько всадников с луками.
Сам царь ехал на высоком черном аргамаке с непокрытой головой, в золотом кафтане и с собольей перевязью.
Погода
Когда карета с царицей въехала в Тайнинское, Дмитрий, окруженный конниками, подскакал к карете, спешился и открыл заднюю дверцу.
Он подал руку матери и помог ей спуститься на землю. Она легко выбралась из кареты на траву и обняла «сына».
Это была та женщина, которую Дмитрий видел на крепостной стене в Никольском монастыре под Череповцом.
Держа мать за руку, Дмитрий провел царицу в шатер, где на золотой с серебряным оковом посуде с царскими вензелями было выставлено всевозможное угощенье. В кубках стояло питье.
– Государыня мать, смотрите, что я ношу с собой, – сказал царевич.
Он подал ей две тонкие дощечки, ниткой связанные между собой. Это было письмо, которое осталось у него от Отрепьева.
Марфа взяла письмо из рук Дмитрия и вдруг довольно резко спросила:
– Как оно к тебе попало?
– Через десятые руки, государыня.
«Оно же не тебе писано!» – чуть не крикнула Марфа, но сдержалась. Каждое лишнее слово может стоить свободы, а то и головы. Она уже натерпелась этих царских радостей.
– Где же ты жил все это время, государь и сын мой?
– В Пишалине, у дяди, у Афанасия Нагого. Вместе с доктором Симеоном.
Он стал торопливо рассказывать матери свои воспоминания, но она слушала его одной половиной головы, другая судорожно вычисляла: а что с тем? С настоящим ее сыном? Он что, действительно умер, как намекал ей доктор Симеон, или он жив и здоров? Может быть, он болен и при смерти? Какая игра, какая судьба ей предстоит? Что делать?
Ее голова раскалывалась. Признать фальшивого сына – грех! Грех перед Богом и людьми, перед ее настоящим сыном. Не признать – грех перед собой. Значит, снова в монастырь или в подвал, где утопят.
«Признать!» – твердо решила царица.
Так будет лучше ей и ее настоящему сыну, если Бог, конечно, сохранил его. Достанет у нее сил, она его спасет.
Она вышла из шатра и крикнула окружавшим шатер людям:
– Это мой сын. Это истинный государь московский! Любите его и оберегайте его!
Василия Ивановича Шуйского под присмотром двух злобных приставов везли в дальний Сийский монастырь на место Федора Ивановича Романова.
При всей своей изворотливости и старинной значимости своего
Он пытался понять, что с ним произошло?
Он часто делал поступки, правильность которых оценивал и понимал потом. И сейчас, сидя на простой деревенской телеге, он пытался понять: почему он лез на рожон против Дмитрия? Что им двигало? Ведь это было совершенно нелепо.
Не было ни одного довода против воцарения «этого человека» на троне.
Василий Иванович сам себе снова и снова задавал этот вопрос. Никогда и никто не смел на Руси поднимать руку на царя, на избранника Божия, а он, Шуйский, поднял.
И вдруг ему стало легко, свободно и спокойно. Он понял. Он понял еще не разумом, а каким-то внутренним чутьем, подсознанием, каким-то неведомым ему ощущением, что он прав.
Еще через некоторое время он понял это уже разумом. Его правота заключалась в одном слове: «ПАДУЧАЯ».
Настоящий щенок Ивана Грозного из Углича был помечен этой болезнью – подарком от злобного папы.
Никто еще никогда и нигде падучую не вылечивал. Даже самые сильные иноземные доктора не брались за нее. А этот неизвестный на троне здоров, как два быка. Значит, это точно не царевич, а чародей.
Когда такой силы тайна попадает в руки негодяя и интригана столь высокого ранга, каким был Василий Иванович Шуйский, можно считать, что человек, против которого эта тайна направлена, обречен.
С этого момента Шуйский уже совершенно твердо знал, что ничто не остановит его на пути уничтожения «этого человека». Этого полудьявола, полу… черт его знает кого, но совершенно точно самозванца!
Часы жизни Дмитрия начали свой обратный отсчет.
В первом же монастыре, где они остановились на постой, Шуйский попросил у архиепископа бумагу и перо и начал писать покаянное письмо Дмитрию:
Дмитрию Ивановичу, государю Руси, великому князю Московскому, Новгородскому, Смоленскому, Владимирскому, Суздальскому, государю Казанскому и Астраханскому и многих других земель великому князю и возлюблениейшему сыну.
Государь, прости и пощади! Признаю вину свою – червя земного перед тобой, посланцем Божиим. Во всем каюсь, ползаю у ног твоих и прошу прощения…
Злые люди оговорили тебя, клевета затмила разум! Сейчас в дороге, уединении и покое я все понял. Мне не надо милостей, оставь наказание в силе. Прошу одного: прощения у тебя – помазанника Божия, чтобы душа моя успокоилась.
Я многое знаю о врагах твоих и о людях, желающих тебе зла…
Здесь Шуйский сдал несколько своих не очень нужных сообщников. Письмо кончалось так: