Лживый язык
Шрифт:
— Так вы говорите, у вас нет фотографий, снимков с мистером Крейсом? — я посмотрел на Шоу.
— Ни одного. Уверен, вам это радостно слышать. Передайте мистеру Крейсу, что он может спать спокойно. Дневник единственный — как бы это сказать? — компрометирующий материал.
— Понятно.
— Хотя, вы уж простите меня за вольность, на вашем месте я бы поостерегся.
— Это вы о чем?
— Немного странно все это, вы не находите?
Я озадаченно посмотрел на старика, делая вид, будто не понимаю, на что он намекает.
— Вы с Крисом похожи как две капли воды. Вы же не станете утверждать, что это чистая случайность, верно? Ваши с мистером Крейсом отношения это ваше личное дело…
— Простите, мистер Шоу, не знаю, что за бредовые идеи вам лезут в голову, но у нас с мистером Крейсом исключительно деловые отношения.
— Я не намекал…
— Надеюсь, нет.
— Просто… в общем, я только пытаюсь сказать, чтобы вы были осторожны, вот и все.
Я вспомнил, как принес свое первое письмо в палаццо Крейса. Вспомнил, как коснулся гладкого мрамора, когда опускал письмо в пасть дракона.
Я попрощался с Шоу и в оцепенении побрел назад к пабу. Несколько последних месяцев теперь представлялись мне иллюзорными, как мираж. Мысленно я пытался составить картину проведенного с Крейсом времени — просто для того, чтобы уяснить кое-что для себя, — но воспоминания ускользали, рассеивались, так что я не мог провести грань между действительностью и своими фантазиями.
По приезде в Венецию я был уверен в своем будущем, в своих планах. Все было решено: у меня будет работа, бесплатное жилье, время писать. Мне представилась идеальная возможность начать новую жизнь, забыть Элайзу и проблемы с родителями. Я готов был доказать всем — и себе самому, — что я способен на многое. Я искренне верил, что напишу роман, найду время на то, чтобы привести себя в форму, разобраться в собственных странных мыслях и бредовых идеях, что теснились в моей голове.
Увы, получилось не так, как я задумал. С тех пор как я поселился в палаццо Крейса, я почти не работал над романом — написал в лучшем случае несколько страниц. Все свое время я посвящал Крейсу, принес ему в жертву свою независимость, свою жизнь. А он, оказывается, на протяжении всех этих месяцев вел какую-то свою подлую игру.
Конечно, теперь многое стало ясно, обрело смысл. Те косые взгляды украдкой, которые он бросал на меня, когда думал, что я не смотрю на него. Его меленькие, в складках кожи глазки, как у ящерицы, впивались в меня, изучая мое лицо: выступ скулы, краешек лба или чувственной верхней губы. То странное выражение, что появлялось на его лице — затуманенный мечтательный взгляд, в котором сквозили одновременно восторженность и нестерпимая боль, — когда он видел меня утром или когда вечером я подавал ему напиток.
Вернувшись в паб, я поднялся в свою комнату и умылся холодной водой. Итак, какие у меня факты? Да, Крис умер, однако откуда мне знать, что его убил Крейс? Почему я допускаю, что Шоу не лжет? А может, Крис и впрямь покончил с собой, как сказано в заключении? Ведь если бы Крейс убил Криса, полиция провела бы дознание и привлекла бы к суду убийцу. Что ж, пора познакомиться с записями Криса.
Я открыл дневник и, листая его, заметил, что некоторые листы вырваны. Я вернулся в самое начало и увидел написанное в середине первой страницы четверостишие.
Листая эти страницы, питайте мои слова.
В них я весь перед вами.
Прочь мысли о счастливом будущем.
Всегда один, всегда смотрю назад.
Я похолодел. Поднял голову от тетради. У меня мелькнула мысль, что лучше захлопнуть дневник и вернуть его Шоу. Но, честно говоря, выбора у меня не было. Я начал читать.
Через толпу мальчишек я протиснулся в класс, находившийся рядом с библиотекой. Когда я вошел, взгляды всех, кто был там, устремились на меня. Я огляделся, ища свободную парту, и увидел одно пустое место в последнем ряду. Я положил свой ранец на парту и сел. Рядом сидел темноволосый мальчик с темными глазами. Улыбнувшись, я поздоровался с ним, но он в ответ лишь просто посмотрел на меня. Я полез в ранец, делая вид, будто что-то ищу там — карандаш или ластик. Я надеялся, что страх пройдет и что к тому времени, когда я подниму голову, все будет хорошо. Я стал отсчитывать секунды, сгибая пальцы и вдавливая ногти в ладонь. Когда учитель наконец появился, я уже потерял счет времени, а мои ладони стали красными.
Учитель поприветствовал класс. Его звали мистер Гамильтон-Паркер. Он сказал, что в этом году он будет нашим классным наставником. Он взял журнал и начал делать перекличку. Адамс? Здесь, сэр. Амнерсон? Здесь, сэр. Так он по очереди окликал учеников, пока не дошел до меня. Дэвидсон? Я не мог издать ни звука. Горло будто отекло. Учитель поднял голову и опять назвал мою фамилию. Я попытался кашлянуть. Здесь, сэр, прошептал я. Учитель меня не услышал, и мне пришлось ответить еще раз. Кто-то на последнем ряду пошутил по поводу моего голоса. Мой темноволосый сосед — позже я узнал, что его зовут Левенсон, — хихикнул, и я увидел, что остальные ребята повернули головы и смотрят на меня. Я почувствовал, что краснею. Мистер Гамильтон-Паркер велел мальчикам успокоиться и продолжил перекличку.
На собрании [22] я пытался перехватить взгляд отца, но он не смотрел в мою сторону, не глянул даже после того, как закончил играть. Директор, доктор Харт, поприветствовал новичков и выразил надежду на то, что он будет гордиться нами. Он уверен, что всех нас ждет блестящее будущее и что все мы будет счастливы в Уинтерборне.
22
Здесь: сбор учеников и учителей в школе, проводится перед занятиями для чтения молитв и оглашения объявлений по школе.
Мама спросила, как приняли меня в школе. Я сказал, что хорошо, замечательно. Что с твоей губой? — спросила она. Ничего, ответил я. Просто в регби играли. Должно быть, это была грубая игра, заметила она и велела мне быть осторожней. Отец стоял у раковины, чистил овощи, которые только что сорвал в огороде. Когда я проходил мимо него к лестнице, он не взглянул на меня. Я поднялся в свою комнату и содрал с себя форму.
Спустившись вниз, я увидел, что мама с нетерпением смотрит на меня. Она велела мне сесть и рассказать, как прошел день. Она спросила отца, видел ли он меня в школе. Только на собрании, ответил он. Мама спросила, появились ли у меня хорошие друзья. Я кивнул, но правды ей не сказал.
На уроке английского языка мистер Крейс велел мне прочитать вслух сонет Шекспира. Я начал читать, пытаясь имитировать манеру речи других мальчиков, но вскоре понял, что это глупо. Я слышал, как Левенсон и его приятели посмеиваются надо мной с задних парт, и, когда я закончил читать, весь класс взорвался хохотом. Мальчики смотрели на мистера Крейса, ожидая, что учитель разделит их веселье, но он грохнул кулаком по столу и велел всем замолчать. Класс затих. Мне хотелось провалиться сквозь землю.
Учитель повернулся ко мне и попросил еще раз прочитать стихотворение, но уже более естественно, своим голосом. Потом обратился ко всему классу, объяснив, что Шекспир говорил на своем местном диалекте. Смеяться над диалектом — значит, демонстрировать свое невежество, сказал он. Я посмотрел на него, взглядом умоляя оставить меня в покое, но он кивнул, глядя на меня добрыми глазами. Первые несколько слов я произнес с запинкой — мне казалось, голос у меня хриплый, даже противный какой-то, — но, когда я дочитал сонет до конца, мистер Крейс похвалил меня. Затем он велел Левенсону и Джеймсону читать сонет 18 — по одной строчке, друг за другом. Когда мальчики взяли в руки книги, весь класс опять разразился громким смехом. На этот раз Левенсон и Джеймсон были объектами насмешек. Первым, запинаясь, начал читать Левенсон: «Сравню ли с летним днем твои черты?» — «Но ты милей, умеренней и краше», [23] — продолжал Джеймсон. К тому времени, когда Джеймсон произнес последнюю строчку, оба мальчика заливались румянцем, ерзая на своих сиденьях. Даже мне стало смешно. Но потом, подняв голову, я увидел, что Левенсон смотрит на меня с ненавистью.
23
Стихи из сонета У Шекспира цитируются в переводе С. Маршака.
По окончании учебного дня большинство мальчиков разошлись по своим спальням или комнатам для подготовки домашнего задания, а я по длинному темному коридору зашагал к выходу. Едва я вышел на улицу, солнце ослепило меня. Щурясь, я глянул на гравийную дорожку, потом завернул за угол и мимо надворных построек пошел прямо навстречу солнцу. Задел за что-то ногой и споткнулся.
Смотри, куда идешь, Дэвидсон, сказал какой-то мальчик, ногой перегородив дорожку. Это был Левенсон. Он ни говорить нормально не может, ни ходить, сказал Джеймсон. Что будем с ним делать? — сказал темноволосый мальчик. Они ухмыльнулись друг дружке, и в следующий минуту меня затолкнули за одну из построек, подальше от посторонних глаз. Хватит бегать от нас, блондинчик, сказал Джеймсон, прижимая меня к кирпичной стене. Что, папашка твой не может заплатить за то, чтобы ты жил вместе со всеми? Или ты просто маменькин сынок? Я угадал? Смеясь, они принялись бить меня, поначалу не сильно. Я пытался отбиваться, но с ними двумя мне было не справиться. Один из них ударил меня по лицу, другой ткнул локтем в живот. Я согнулся от боли и увидел, как на землю упала капля крови. Что, попортили тебе личико, красавчик? — с издевкой произнес один из них. Они стали обзывать меня по-всякому.
Я выпрямился и увидел, на некотором удалении, мужчину в твидовом пиджаке. Он шел по дорожке между зданием школы и кабинетом музыки. От боли у меня резало в глазах, но я был уверен, что он смотрит в мою сторону. Это был мой отец. Мне незачем было криком привлекать его внимание, ведь он видел меня. Сейчас он придет и положит конец издевательствам. Спасет меня. Но отец не кинулся мне на помощь. Отвернувшись, он, как ни в чей не бывало, продолжал идти по дорожке, пока не скрылся из виду. Мальчики ударили меня в живот и убежали.
Я сделал домашнее задание, спустился вниз и увидел раскрасневшуюся маму. Она сказала, что ужин почти готов. Где отец? — спросила она. Неужели опять ружья чистит? Я сказал, что поищу его в саду.
Я вышел из дому и по узенькой тропинке направился к синей калитке, что вела в длинный сад. Папа? — крикнул я. Папа? Я зашагал по газону. Над ягодными кустарниками роились насекомые. Я протянул руку за одной ягодкой, но только приготовился ее сорвать, как почувствовал жужжание на своей коже. Это была сонная муха.
Наконец я увидел отца. Он стоял спиной ко мне у сарая в конце сада. Чай готов, папа, сказал я. Мне показалось, он не услышал меня, и я повторил свои слова. Но, когда я приблизился к нему, он не повернулся, чтобы поприветствовать меня. Продолжал стоять, как стоял, глядя на полоску земли у него перед глазами. Я спросил, не стряслось ли с ним чего, и обошел грядку, чтобы увидеть его лицо. Взгляд у него был странный, лицо бледное. В конце концов он пришел в себя и сказал, что просто грезил наяву.